королей Севера. Географический охват этого труда, обнимающего историю четырех веков, – еще одно свидетельство необозримости скандинавского мира. На страницах Снорри встречаются Йорвик (Йорк), Бьярмаланд, то есть Архангельск или Урал, Ньорвезунд (Гибралтар), Серкланд (Земля сарацин), куда входили царства ислама, Блаланд (Синяя земля, Земля чернокожих), то есть Африка, Саксланд, или Саксония, то бишь Германия, Хеллуланд (Лесистая земля) – Ньюфаундленд, и Миклагард (Большой Город), то есть Константинополь, где шведские и англосаксонские искатели приключений до самого краха Восточной империи составляли гвардию византийского самодержца. При всей странности этого перечня книга Снорри – вовсе не эпопея о скандинавской державе. Эрнан Кортес и Франсиско Писарро завоевывали земли своему королю; викинги предпринимали далекие путешествия на свой страх и риск. «Им недоставало политических амбиций», – поясняет Дуглас Джерролд. Всего через век норманны (то есть люди Севера), под предводительством Рольфа захватившие Нормандию, дав этому краю свое имя, перезабыли родной язык и объяснялись исключительно по-французски…

Средневековое искусство по природе аллегорично. В «Vita Nuova»[536], рассказе о собственной жизни, хронология подчинена числу 9, почему Данте и саму Беатриче уподобляет девятке, «иначе говоря, чуду, в истоке которого – Святая Троица».

События происходят около 1292 года; веком раньше исландцы создали первые саги[537], образец реализма. Вот для примера лишь один бесстрастный пассаж из «Саги о Греттире»:

«Однажды, незадолго до середины лета, Торбьёрн Бычья Сила поехал в Скалу. Снаряжен он был так: на голове шлем, на боку меч, а в руке копье. Это было копье с очень широким наконечником. День был дождливый. Атли послал своих работников на сенокос, а другие уехали рыбачить на север, к Рогу. Атли был дома, и с ним еще несколько человек. Торбьёрн приехал туда около полудня. Он был один. Он подъехал к входной двери. Дверь была заперта, и во дворе никого. Торбьёрн постучался, а сам отошел за угол, чтобы его не было видно из дверей. Люди в доме услышали стук, и одна женщина пошла открыть. Торбьёрн успел увидеть эту женщину, а сам не показывался, потому что ему был нужен совсем другой. Она вернулась в покои. Атли спросил, кто это пришел, и она сказала, что никого там не видела. И в то время, как они говорили об этом, Торбьёрн с силой ударил по двери. Тогда Атли сказал:

– Это меня он хочет видеть. У него, верно, есть ко мне дело, если ему так невтерпеж.

Тогда он пошел и выглянул за дверь. Он никого там не увидел. Шел сильный дождь, поэтому он не стал выходить, а оперся руками о дверные косяки и озирался. В этот миг Торбьёрн метнулся к двери и двумя руками вонзил копье в грудь Атли, так что оно проткнуло его насквозь. Атли сказал, принимая удар:

– Они теперь в моде, эти широкие наконечники.

И он упал лицом на порог. Тут вышли женщины, которые были в покоях. Они увидали, что Атли мертв. А Торбьёрн, уже сидя на коне, объявил об убийстве и поехал после этого домой»[538].

С этой классически строгой прозой сосуществовала (редчайший случай!) барочная поэзия. Поэты говорили не «ворон», а «красный лебедь» или «лебедь крови», не «труп», а «мясо (или зерно) лебедя крови». «Влага меча» или «роса мертвых» означали кровь, «луна разбоя» – щит.

Испанский реализм плутовского романа страдает проповедническим тоном и ханжеской брезгливостью перед всем телесным (но, увы, не перед грязью); французский – колеблется между эротическим порывом и тем, что Поль Груссак называл «фотографией помоек»; североамериканский – из чувствительности перехлестывает в жестокость. За реализмом саг – взгляд беспристрастного свидетеля. Нельзя не согласиться с восторженными словами Уильяма Пейтона Кера: «Высшее достижение древних германцев – их саги, отмеченные силой, способной перевернуть мир, но оставшиеся непрочтенными и непонятыми» («English Literature, Medieval»[539], 1912); на другой странице другой своей книги Кер вспоминает «великую исландскую школу – школу, не имевшую наследников, так что ее находки пришлось потом заново изобретать виднейшим романистам Запада после нескольких веков блужданий на ощупь в полных потемках» («Epic and Romance»[540], 1896).

По-моему, сказанного достаточно, чтобы уяснить чудесный и бесплодный удел скандинавов. Для всемирной истории ни скандинавских набегов, ни скандинавских книг как не бывало: они прошли стороной, не оставив следа, похожие на сон или стеклянный шарик ясновидцев. В XII веке исландцы открыли роман, искусство норманна Флобера, и это открытие осталось в беспредельном хозяйстве мира таким же загадочным и безрезультатным, как их открытие Америки.

1953

Диалоги аскета с царем

Царь – это изобилие, аскет – это ничто или желание быть ничем; людям нравится воображать себе диалоги двух этих архетипов. Я приведу несколько примеров, взятых из восточных и западных источников.

В предании, сохраненном Диогеном Лаэртским, сообщается, что Гераклит получил от Дария приглашение посетить его двор; философ отказался в таких словах:

Гераклит Эфесский царю Дарию, сыну Гистаспа, шлет привет.

Сколько ни есть людей на земле, истины и справедливости они чуждаются, а прилежат… к тщеславию. Я же… пресыщения всяческого избегаю, потому и не приеду я в персидскую землю, а буду довольствоваться немногим, что мне по душе[541].

В этом письме, определенно апокрифическом, поскольку историка и философа разделяют восемь столетий, на первый взгляд нет ничего, помимо независимости или мизантропии Гераклита и его тщеславного злорадства: он отвергает приглашение царя, к тому же чужеземного. Но за этой банальной подоплекой таится смутное символическое противопоставление: волшебство состоит в том, что аскет, являющийся нулем, способен каким-то образом сравняться и превзойти бесконечного царя.

Диоген Лаэртский излагает эту историю в книге девятой своей «Жизни философов»; шестая книга содержит другую версию, известную всем, героями которой выступают Александр и Диоген-киник. Александр прибыл в Коринф, чтобы возглавить войну с персами, и люди собрались поглазеть на него и приветствовать. Диоген же не покинул своего предместья; там Александр его и нашел однажды утром, когда философ грелся на солнце. «Проси меня о чем хочешь», – сказал Александр, а Диоген, не поднимаясь с земли, попросил царя не загораживать ему солнце. Эта история (повторенная на страницах Плутарха) противопоставляет двух собеседников; в других версиях как будто утверждается тайное тождество царя и аскета. Александр говорит своим приближенным, что, не будь он Александром, он желал бы быть Диогеном, и в тот день, когда один умирает в Вавилоне, другой умирает в Коринфе.

Третья версия вечного диалога куда более пространна: она составляет два тома «Sacred Books of the East»[542], изданных Максом Мюллером в Оксфорде. Я говорю о «Милиндапаньха» («Вопросах Милинды»), нравоучительном романе, составленном на севере полуострова Индостан в начале нашей эры. Санскритский оригинал утерян, и английский перевод Рис-Дэвидса был выполнен с пали.