Чосер развернул коня, отрезая охранников, но пытаясь делать это с таким видом, будто просто растерялся. Его нервно пританцовывающий конь достаточно успешно преградил им дорогу, но в конце концов один из охранников объехал его и бросился вслед за Алехандро.

— Похищение! — завопил он. — Держите их…

Он почти догнал коня Алехандро, протянул руку и вцепился в притороченную сзади сумку, и на мгновение два коня, переднего из которых тянул за собой, по-видимому, безумный калека, а заднего — охранник, замерли в состоянии равновесия.

В конце концов Каль закричал:

— Отвяжите сумку!

Алехандро посмотрел на него, повернулся и глянул на охранника, свободной рукой нащупывающего рукоятку меча.

Это был мучительный выбор — жизнь или знание — но исход его не вызывал сомнений: он выбрал жизнь. Одним быстрым движением отвязав сумку с драгоценной рукописью, они с Калем устремились вперед, оставив охранника с сумкой в руках, и толпа сомкнулась за ними.

Каль тащил испуганного коня по узким проулкам и боковым улочкам. Все, кто видел их, таращились на калеку в рваных повязках, бегущего впереди коня, на котором сидел человек в традиционном одеянии целителя. Поняв, почему люди смотрят так удивленно, Алехандро сорвал с себя верхнюю одежду, которая и привлекала внимание.

В конце концов, тяжело дыша, Каль замедлил шаг, оглянулся и прохрипел:

— Сразу за углом.

За следующим поворотом он открыл деревянные ворота и ввел коня во внутренний двор дома, чей хозяин был на войне, предусмотрительно отослав жену и детей на юг. И там, прячась за деревом, чтобы ее не было видно с улицы, дожидалась Кэт.

— Père! — закричала она, выскочила из укрытия и кинулась в объятия Алехандро.

Перед его мысленным взором пронеслись все годы, которые она провела с ним, с тех пор, когда они сели на корабль, отплывающий во Францию, и до того момента, как он в последний раз видел ее позади дома, где они впервые встретились с Гильомом Калем. В конце концов Алехандро чуть отодвинул Кэт руки и заглянул ей в глаза, все те же ярко-голубые глаза, в которых сейчас сверкали слезы радости. Он погладил золотистые волосы, чувствуя, что они скользят под пальцами, как бывало тысячи раз. Дотронулся до ее щеки и ощутил знакомое тепло. Оглядел ее сверху донизу и сказал, чувствуя, как по щекам бегут слезы:

— С тобой все в порядке. Слава Богу. Твоему Богу. Моему Богу. Всем богам, которые когда-либо были и будут.

Они еще раз обнялись, покачиваясь в руках друг друга; отец и дочь, которые наконец-то снова воссоединились.

Заведя коня и закрыв ворота, Гильом содрал с себя повязки и встал за спиной Кэт, улыбаясь и страстно желая пожать руку своему сообщнику в этом побеге.

— И впрямь, слава всем богам, лекарь, а то мы уже начали думать, что никогда…

Внезапно он оказался прижат к стене, и Алехандро набросился на него, точно медведь, яростно молотя кулаками. Кэт прыгнула на спину Алехандро, вцепилась в него и завопила:

— Père! Господи, Гильом… он сам не знает, что делает… может, ужасные испытания свели его с ума.

Алехандро тоже кричал:

— Жена, ты назвал ее женой, изверг, сейчас я отправлю тебя прямо в твой христианский ад!

Кэт все-таки сумела втиснуться между ними, и, увидев перед собой ее нежное лицо, Алехандро удержал кулак, едва не расквасив ей нос. Она взяла его руку, поднесла к лицу и поцеловала окровавленные костяшки пальцев, негромко плача и приговаривая:

— Père, ох, père, что тебе наговорили?

— Эти тряпки сослужили нам хорошую службу, — говорила Кэт, промокая кровь на лице Гильома.

Тот стоял спокойно, только вздрагивал, когда она обрабатывала очередную рану. Кольцо, подаренное Алехандро графиней Элизабет, оставило кровавые следы на щеках молодого человека.

Алехандро сидел, сбитый с толку, ошеломленный зрелищем: Кэт, нежно обихаживающая христианина, негодяя, заботам которого она была поручена просто под давлением обстоятельств.

«Она ведет себя так, как если бы и впрямь была его женой», — подумал Алехандро, почувствовав болезненный укол в сердце.

А ведь прошло совсем мало времени… несколько недель или даже меньше? Нет, больше, конечно; беда в том, что он не мог сказать точно, как давно в последний раз видел ее. Значит, достаточно, чтобы она успела научиться любить этого человека, а он полюбил ее. Слишком давно, чтобы Алехандро имел право сказать: «Оставайся со мной, дочь, ибо я все еще твой отец и защитник».

Она научилась защищать себя сама и смогла оторваться от него. Может, он и остановил бы ее, если бы они были вместе. А теперь, похоже, слишком поздно.

Впервые за долгое время оказавшись на свободе, не под надзором де Шальяка, он мог думать лишь о том, как убить спасшего его человека, рассчитаться с ним за воображаемые обиды, которые тот нанес его дочери. А ее саму, похоже, больше обидело его поведение, не Каля.

Обработав раны Гильома, Кэт занялась Алехандро и осмотрела его руки.

— О чем только ты думал, père? Ты ведь мог сломать руки, свои чудесные, умелые руки.

— Мне представлялось, что мое дитя в руках негодяя.

— Он не негодяй, père. И ты понимаешь это. А иначе разве ты оставил бы меня с ним?

— Пойми, дитя: для меня всякий мужчина, который хотя бы глядит в твою сторону, подлец, негодяй, мерзавец. Иначе и быть не может.

Она осторожными, нежными движениями стерла кровь с костяшек его пальцев.

— Я больше не дитя, père. Сколько раз мне это повторять? Мое детство осталось далеко-далеко, за тысячу лет отсюда. Ты доверился Гильому тогда, должен доверять ему и сейчас.

«Должен ли? — спрашивал себя Алехандро. — Неужели это единственный путь, который открыт для меня?»

Что, если открыто и прямо спросить ее: «Если тебе придется выбирать между нами, как ты поступишь? Уйдешь с ним и покинешь меня?»

Он следил взглядом за ее умелыми, нежными руками. Это больше не были пухлые, с ямочками руки ребенка; это были сильные руки женщины. И вся она излучала счастье и внутренний покой, которого он прежде никогда не замечал в ней.

«Но прежде она никогда не любила мужчину в том смысле, как это происходит сейчас», — сказал он себе.

А она его любит, это ясно.

— Ты хочешь сказать, что он хорошо позаботился о тебе?

— Лучше, чем ты можешь себе представить.

«Лучше, чем мне хотелось бы знать».

Кое-как залечив свои раны и снова обретя облик обычных граждан, они решили, что разумнее покинуть Париж как можно скорее — до заката, если получится.

— Есть одна трудность — я не могу выкупить своего коня, — сказал Алехандро. — Все мое золото осталось у де Шальяка.