— Поправляется Хисун-то, чего еще.

— Вы должны навестить его, Кузьма Кузьмич.

— Я?! Хисуна?

— Да, Хисуна.

— Это еще зачем? Посочувствовать? Пожалеть? Хватает их, жалельщиков, помимо меня. Лечебницы вон для алкоголиков. Вытрезвители со льготным обслуживанием. Построили бы лучше хороший скотный двор.

— Зло вы, однако.

— Да уж вот так.

— Но я слыхал слова посуровее. От одного машиниста. Он так сказал: будет какой-нибудь пьянчуга на рельсах валяться, не остановлю поезд. График мне дороже, чем всякая дрянь. Страшные слова, а понять можно. Наболело. Сколько пьют! Бедствие, настоящее бедствие!.. Так что же, возмущаться и ничего не делать?

Овинский встал, заходил по кабинету.

— Каждый такой Хисун — это же уйма черт-те как растраченных сил, душевной энергии, каждый мог бы вдвое, втрое лучше служить обществу.

Он сделал паузу, присел рядом с Кряжевым. Продолжил с горечью:

— …Пусть девяносто процентов вины на мне, но остальные десять, они ведь на вас, Кузьма Кузьмич. Перешли на тепловоз и забыли про Хисуна. А я знаю, вы навещали сорок седьмую. Но вы навещали машину, вы о ней беспокоились. Вдумайтесь только, о машине беспокоились, а про человека забыли. Ведь еще немного, и завоевал бы парень доверие. Можно было бы послать на курсы переподготовки. Упустили. Момент упустили. Повторяю, девяносто процентов вины на мне. Буду поправлять. Но и вы про свой должок подумайте.

Кряжев достал платок, вытер лицо, шею.

— Где он лежит, Хисун-то?

Овинский назвал корпус и номер палаты.

VI

Минул еще месяц. Наступил день отчетно-выборного партийного собрания. Откладывали его несколько раз — сначала морозы помешали, а потом другие непредвиденные обстоятельства. Впрочем, райком не торопил.

…Семен Корнеевич Сырых нажал кнопку, спрятанную под тяжелой портьерой у входа в зрительный зал клуба. В фойе и гардеробной, перекрывая жужжание голосов и шарканье ног беспорядочно движущихся, толкущихся людей, задребезжали звонки.

Закончился второй перерыв.

Федор Гаврилович занял свое место в президиуме собрания. Рядом с ним уселся щуплый, подвижной, хитренько и весело прищуренный, как всегда, секретарь райкома Ткачук. За ним на председательском месте уже ерзал Сырых — страшно озабоченный, лохматый, полный вечной своей суетливости и вечной боязни чего-то.

Остальные члены президиума еще не поднялись на сцену.

Свободно, широко положив большие руки на стол, накрытый красным сукном, несколько наклонившись вперед всей своей массивной, приметной фигурой, Федор Гаврилович спокойно поглядывал через квадратные — без оправы — стекла очков в заполняющийся зал. Поза, в которой он сидел, была удобной, привычной. Она выработалась за многие годы горсоветовской деятельности. Куда бы ни приезжал тогда Федор Гаврилович, он знал, что место его только за почетным столом на сцене. Тавровый до такой степени свыкся с этим местом, до такой степени врос в него, что потом, после своего крушения, он, оказываясь на каком-нибудь собрании, в каком-нибудь зале, никак не мог примениться к рядовому своему стулу или креслу, узкому, тесному, ограниченному соседними стульями или креслами. Он словно разучился сидеть: ныли спина и шея, поламывало колени; ему вроде бы даже и воздуха не хватало, и все хотелось как-то иначе расположиться, чтобы лучше дышалось.

Сейчас он опять сидел за столом, застланным красным сукном, на глазах у множества людей. Конечно, не прежний масштаб, не двухъярусный зал Дворца металлургов, в котором обычно проводились городские конференции и собрания, а все же прежнее, привычное легко вспомнилось, восстановилось. Федор Гаврилович будто влез вдруг в старый свой любимый пиджак или в старую свою любимую пижаму.

Впрочем, и душевное состояние Таврового вполне соответствовало его свободной, спокойной, уверенной позе. Дела депо продолжали идти в гору. Встряска, перенесенная Федором Гавриловичем зимой, когда отказали паровозы, когда приехал Орлов и думалось, что от него, Федора Таврового, останется одно лишь мокрое место, забылась. Успехи депо, непоколебимое сознание собственной главенствующей роли в этих успехах давали право не вспоминать пережитое.

Немножко волновало само собрание, но это не была боязнь за его результаты; просто не терпелось, чтобы собрание поскорее кончилось и задуманное, намеченное осуществилось.

Незадолго до собрания Тавровый пригласил к себе Сырых.

— Хочу рекомендовать тебя секретарем партбюро депо. Понял? Не подведи!

Семен Корнеевич вскинул испуганные глаза:

— Меня! А Виктор Николаевич?

— Он, очевидно, уйдет от нас в отделение.

У Федора Гавриловича были некоторые основания заявлять так: Инкин действительно пытался заполучить Овинского. Сырых дернул плечами, суетливо потер руки:

— …Это ведь как партийная масса решит, Федор Гаврилович…

— Ну, знаешь, начальник депо тоже не последняя спица в колеснице. Важно, чтобы тебя непосредственно в бюро избрали. Понял?

— Понял, Федор Гаврилович… Но, сами понимаете, бюро тоже по-разному может…

— А я на что? Или ты сомневаешься, что меня изберут?

— Что вы, Федор Гаврилович! Какое же бюро без начальника депо? Это уж закон.

С первых же минут собрание посулило удачу: Сырых не только избрали в президиум (Тавровый сам выдвинул его кандидатуру), но и поставили председательствовать.

Когда же начались прения по отчетному докладу, в душе Федора Гавриловича погасли последние угольки сомнений. Овинского критиковали жестоко. Критиковали за то, что сделано, но сделано плохо, и за то, что вовсе не сделано, просто упущено; критиковали за начатое, но не доведенное до конца, и вовсе не начатое, а лишь запланированное; критиковали за разбросанность — бывает, что секретарь разом хочет всюду поспеть; критиковали за характер — резок; критиковали за образ жизни — поселился в Лошкарях, а держится вроде бы особняком…

Зло — злее других — обрушился на Овинского машинист Иван Городилов (он хоть и перевелся в пассажирское депо, но еще не снялся с учета в парторганизации):

— …Мы, товарищ Овинский, имеем полное право спросить с вас за помощника машиниста Хисуна. Почему он искалеченный в больницу попал? А потому, товарищи, что нет у вас, товарищ Овинский, заботы о людях. А партия учит нас более всего на свете людей ценить. Люди, товарищ Овинский, есть самый дорогой капитал. Что получилось с Хисуном? Поначалу, как мы вас избрали, вы решили вроде бы доказать нам — на квартиру к Хисуну ходили, на лучший паровоз перевели. А теперь, в свете, так сказать, последних фактов, всем ясно-понятно, что не Хисун вам был нужен. Себя показать хотели. Пустили пыль в глаза и забыли про человека. В итоге человек едва не погиб. Это что? Это же форменное безобразие! Какой из вас, товарищ Овинский, партийный руководитель?..

Слушая Ивана Грозу, Федор Гаврилович испытующе косился на сидящего рядом секретаря райкома. Припомнил, как при последней беседе в райкоме Ткачук, пряча в прищуре глаза, заявил: «Зачем опережать события? Подождем, какова будет воля коммунистов». Ишь какой демократ отыскался! Воля коммунистов! Дай волю, так