Я снова забеспокоился, так как меня не отпустили в Иваново вместе с Мартином. Может быть, в школе все-таки поставили какую-то отметку в моих бумагах? Или, возможно, это Эрик настучал на меня? Но и эти вопросы остались без ответа. Хорошо еще, что я смог удержаться на кухне. Я был там одним из старейших работников. Теперь я уже редко драил котлы. Я выдавал кухонное белье или резал мясо и разводил яичный порошок.

Я радовался тому, что мои внутренние органы были в полном порядке, а не как у типичного комиссованного военнопленного, хотя внешне я все еще оставался худощавым. Как и положено, мои почки были теперь покрыты достаточным слоем жира.

Но никого из работников кухни не отправляли домой. По-прежнему домой уезжали только дистрофики, которых уже не стоило еще раз откармливать для последующего использования в рабочих бригадах. Но и в этом случае последний эшелон отправился в Германию еще летом. Правда, прошел слух, что в следующем январе опять начнут отправлять пленных домой.

— Я вообще не могу понять, Геза, почему они не отпускают тебя домой! — обращаюсь я к Гезе, который часто бывает дежурным по кухне от венгров. — Ты же курсант, закончивший антифашистскую школу. Тебя, как еврея, немцы использовали на тяжелых работах, где ты уже давно должен был бы погибнуть. Тебя вообще нельзя считать военнопленным, но они и тебя не отпускают домой.

— Да, — говорит со вздохом Геза. — Я и сам не знаю, почему они так со мной поступают! — И он с задумчивым видом опирается о край котла, в то время как я помешиваю кипящий суп.

Но мы с Гезой можем предполагать, почему они не отпускают его домой. Геза интересный человек. Не только потому, что он чемпион мира по бильярду. Он говорит на нескольких иностранных языках, и у него полно знакомых во всем мире.

Лаци, венгерский повар с пшеничными усами, всегда грустит, когда вспоминает Венгрию. В нагрудном кармане своей коричневой венгерской офицерской формы он хранит фото красавицы жены и двух маленьких мальчиков. До войны он был управляющим имением. Его рост сто шестьдесят восемь сантиметров. Он весил около тридцати килограммов, когда поступил в госпиталь после работы на торфоразработках. Венгерские офицеры выбрали его поваром, так как он считался самым честным, чистоплотным и порядочным человеком среди них. Он уже не верит, что когда-нибудь снова увидит свою красавицу жену и прелестных сыновей.

У венгров в лагере большие шансы стать любимчиками русских.

«Венгрия должна стать демократией нового типа!» — пишет московская газета «Правда». Венгерский народ прогрессивный. Он более прогрессивный, чем немцы, в отношении которых товарищ Сталин не убежден, что они достаточно созрели для демократии.

Следовательно, надо доказать это и в лагере. И венгерский староста актива, который в своем коротком полушубке и белых сапожках похож на какого-нибудь венгерского вельможу, повязал себе на рукав красно-бело-зеленую (цвета венгерского флага) широкую ленту. В таком виде он вышагивает на лагерном плацу во главе колонны поющих венгров, демонстрирующих приверженность прогрессу. А потом венгерский староста актива вместе с двумя другими прогрессивными венграми улетает на самолете из Москвы в Будапешт.

Да, такое тоже случается.

А в лагере они выбирают нового старосту актива. Эрнё, правда, не такой прогрессивный, как прежний староста.

Это сразу заметно!

Разве стал бы он в противном случае рассказывать, что с ним случилось, когда его взяли в плен!

Эрнё, который находился в колонне пленных, провели по Будапешту. Он радовался, что еще раз увидит свою невесту, которая жила как раз на той улице, по которой проходила их колонна. Но из окна, в котором обычно стояла его невеста и махала рукой капитану венгерской армии, когда он маршировал мимо со своей ротой, теперь выглядывало чужое лицо. Из окна ухмылялся красноармеец, который нахлобучил на свою башку флорентийскую шляпку невесты Эрнё.

Политотдел не может сообщить ничего хорошего о венграх, оставшихся в лагере. Одиннадцать венгерских офицеров неделями не выходят из карцера, так как отказываются выполнять любую работу.

Их водой не разольешь, вот такие они неразлучные друзья.

— Почему же мы, немцы, не можем вести себя так, как они?

— Если мы, немцы, будем ссылаться на международное право, то политотдел быстро вправит нам мозги. Но согласно плану, венгры должны теперь стать прогрессивными и зрелыми для демократии нового типа, поэтому сейчас им многое сходит с рук.

— Я не понимаю вас, немцев! — говорит мне другой венгерский дежурный, который рассказывает мне на кухне, что столица Восточной Пруссии Кёнигсберг теперь русский город и называется Калининград.

В ответ я только смеюсь и начинаю помешивать баланду немного быстрее.

— Да, — говорю я, — что я как немец могу сказать на это. Есть азиатская улыбка. Есть американская улыбка. Видимо, теперь должна появиться европейская улыбка. Только нам всем надо немного потренироваться. И вам, венграм, тоже!

Разговор с этим венгром идет мне на пользу. Среди венгров есть такие ребята, за которых можно поручиться головой, что они скорее позволят забить себя до смерти, чем заложат достойного камрада в НКВД.

— Я смеюсь над тем, что сейчас большевики называют Кёнигсберг Калининградом. Может быть, мне следует из-за этого плакать? Однако мне хочется плакать, когда я слышу, как некоторые из ваших венгров мечтают об империи Стефана, которая должна включать в себя пол-Европы.

Мне хочется плакать, когда я слышу высказывание, подобное тому, что сделал недавно один из венгров, обратившийся ко мне:

— Гитлер есть хорошо. Гитлер все евреи капут.

Неужели мы так ничему и не научились? Неужели Европа должна погибнуть из-за крайнего национализма?

Большевистская мания величия вызывает смех. Кёнигсберг не всегда будет называться Калининградом!

Но венгерский национализм вызывает такой же смех, как немецкий или французский национализм.

Он вызывает смех у большевиков. Нам же хочется от этого плакать!

В конце концов мы сходимся с венгерским дежурным на том, что на Европу следует смотреть глазами европейца.

Никогда национализм не должен быть чем-то большим, чем любовь к своей родине и своим близким. Мы больше чем националисты. Надеюсь, что мы уже европейцы. Мы никогда не станем большевиками. Тот истинный слепец, кто видит в большевизме возможный образ жизни.

С тех пор, как я нахожусь на кухне и в известной степени не чувствую давления голода на виски, я начинаю замечать, в какой же степени мы лишены свободы.

Но время потеряно не полностью. Сейчас у меня такое же состояние, как весной, когда в читальном зале меня обуревали разные мысли. Теперь многое стало мне понятнее. Только теперь, когда я больше не чувствую этого мучительного голода, все оказывается, так сказать, на более высоком уровне.