— Он не Любиτель Ииςуςа, — сказала Любительница Иисуса—Двадцать Восемь.

— Он и не должен, — ответил Питер. — Он просто может сидеть с тобой, слушать пение. Или спать.

Прошло еще время. Мальчик смотрел на свои башмаки, переминаясь с ноги на ногу.

— Он не Любиτель Ииςуςа, — сказала Любитель Иисуса— Двадцать Восемь.

— Ну, может, в будущем.

— Можеτ, — согласилась она. — Я надеюсь.

И она ушла из церкви в мерцающую жару. Мать и сын зашагали без единого слова. Они не держались за руки, впрочем สีฐฉั редко держались за руки.

Насколько сильно она огорчалась, что ее ребенок не часть христианской общины? Насколько ребенок презирал материнскую веру или был безразличен к ней?

Этого Питер не знал. И спрашивать Любительницу—Двадцать Восемь было, наверное, бесполезно. Недостаток эгоцентризма, отмеченный им у этих людей с самого начала, проник и в язык — в нем не было слов для большинства эмоций, на описание которых земляне тратили огромные силы. Вроде интимных фантазий, в которых давние подруги не отказывают себе в удовольствии проанализировать чувства — что это, Истинная Любовь или просто вожделение, влюбленность, страсть, привычка, дисфункция и прочее и прочее, — которые были немыслимы здесь. Он даже не был уверен в том, что у них есть слова для гнева, и в том, означает ‘รี่ฉ้ณ’ просто разочарование или безразличное признание, что жизнь идет не так, как планировалось.

Учась языку, Питер лучше понимал, как функционируют души его новых друзей. Они жили прежде всего в настоящем, фокусируясь на неотложных задачах. У них не было слова для понятия «вчера», кроме пришлого слова «вчера». Это не значило, что สีฐฉั плохо запоминали, они просто по-иному обращались с памятью. Если кто-то ронял тарелку и она разбивалась, на следующий день они еще помнили, что тарелка разбилась, но, вместо того чтобы оживлять инцидент с падением тарелки, их мысли были заняты изготовлением новой. Воспоминание о прошлом событии и времени, когда оно произошло, давалось им с большим усилием, как личное одолжение Питеру, но он мог сказать, что смысла в воспоминаниях они не видели. В самом деле, какой смысл в том, что родственник умер столько-то дней, недель, месяцев или лет назад? Человек или жив, или уже в земле.

— Ты скучаешь по брату? — спрашивал он Любительницу Иисуса—Пять.

— Браτ здеςь.

— Я имел в виду того, кто умер, того, который... в земле.

Она оставалась совершенно спокойной. Если бы у нее были глаза, он бы решил, что они сейчас пусты.

— Тебе больно, оттого что он в земле?

— У него неτ боли в земле, — сказала она. — Пока он не оказалςя в земле, у него болело. Очень. Очень большая боль.

— Но ты? Больно ли тебе — не в теле, а в душе, когда ты думаешь о нем, о мертвом?

Она мягко пожала плечами.

— Больно, — согласилась она, подумав с полминуты. — Больно.

Вытащив из нее это признание, он испытывал какое-то виноватое торжество. Он знал, что สีฐฉั испытывают глубокие эмоции, включая горе, он чувствовал это. Они не были чисто практичными организмами. Иначе они бы не испытывали такую сильную необходимость в Христе...

— Вы когда-нибудь жалели, что живете, Любитель Иисуса—Пять?

Он уже знал ее настоящее имя и даже мог, чуть помучившись, выговорить его, но она дала понять, что предпочитает называться почетным христианским именем.

— У меня были, — продолжал он, надеясь пробить брешь в их отношениях, — плохие времена в жизни. Иногда боль так сильна, что кажется, лучше бы не быть живым.

Она долго молчала.

— Пиτер, живи, — наконец сказала она, глядя на одну из рук в перчатке, словно там прятался великий секрет. — ςмерτь нехорошо. Живой хорошо.

Овладение языком не привело Питера к пониманию истоков цивилизации สีฐฉั. สีฐฉั никогда не обращались к своему общему прошлому и, скорее всего, не имели концепции истории древности — только современность и ничего более. К примеру, они не поняли или не сочли важным факт, что Иисус ходил по земле несколько тысячелетий тому, — для них тысячелетия не отличались от недель.

В этом смысле они были идеальными христианами, конечно.

— Расскажите мне о Курцберге, — просил он.

— курζберга неτ.

— Некоторые работники СШИК говорят о нем ужасные вещи. Я думаю, они шутят, но не уверен. Они говорят, что вы его убили.

— Убили?

— Сделали его неживым. Как римляне с Иисусом.

— Ииςуς не умер. Ииςуς живой.

— Да, но его убили. Римляне били его и пригвоздили к кресту, и он умер.

— Бог еςτь чудо. Ииςуς больше не умер.

— Да, — согласился Питер, — Бог есть чудо. Иисус больше не мертв. Но что случилось с Курцбергом? Он тоже жив?

— курζберг жив. — Грациозная ручка в перчатке указала на пустое пространство. — Ходиτ, ходиτ, ходиτ.

Другой голос сказал:

— Он покинул наς, когда нужен нам.

Кто-то еще сказал:

— τы наς не оςτавляй.

— Однажды я вернусь домой, — ответил он. — Вы должны понять.

— Домой τебе здеςь.

— Моя жена ждет меня.

— τвоя жена Би.

— Да, — сказал он.

— τвоя жена один. Мы много.

— Замечание в духе Джона Стюарта Милля[25].

В ответ они передернули плечами в раздраженном непонимании. Надо бы ему лучше соображать, прежде чем открывать рот. สีฐฉั не понимали ни шуток, ни иронии. Так зачем он это сказал?

Может, он разговаривал с Би, как будто она была рядом.

Святая правда: если бы с Би по-прежнему было не все в порядке, Питер не вернулся бы к สีฐฉั. Он бы отсрочил возвращение в поселение, остался бы на базе.

Разочарование его паствы казалось ему менее серьезным, чем раздражение женщины, которую он любил. Но к его огромному облегчению, она прислушалась к его мольбам и помолилась.

И конечно, Бог отозвался.

Я легла спать испуганная, и злая, и одинокая, должна тебе признаться, — писала она ему, — и думала, что проснусь, как обычно, еле сдерживая панику, закрываю лицо, чтобы отогнать любой сюрприз, который день уже приготовил мне. Но этим утром весь мир выглядел иначе.