Безмозглые, как личинки, они вгрызались в белоцвет, не делая никаких различий между старыми и молодыми растениями, созревшими бутонами и дряблыми листьями, цветами и стеблями. Их пушистые серые головы жевали и чавкали, а мускулы пульсировали. Их шарообразные тела дрожали и распухали и никак не могли насытиться.

Повинуясь инстинкту, Питер наклонился, оценил размер ближайшего к нему животного и схватил его, оторвав от обеда.

Немедленно его предплечье получило мощный электрический разряд. Или так ему показалось, когда разъяренное животное, извернувшись, вгрызлось в его тело. Питер стряхнул зверька, следом по дуге полетели брызги его собственной крови. Он попытался растоптать зверька ногами, но был бос, если не считать сандалий, и ужасный укус в голень заставил его отступить. Их было слишком много в любом случае. Если бы у него была дубинка или пистолет... ружье или чертов огнемет! Прилив адреналина возродил в нем молодого, злющего Питера, дохристианского Питера, способного расквасить человеку нос, того, кто мог разбить ветровое стекло машины, смахнуть ряд безделушек с камина в конвульсивном жесте гнева, вот только сейчас он был не способен ни на что и адреналин был бесполезен, потому что все, что он мог, — это отступить и наблюдать, как стая пожирает плоды людского труда.

У тех из สีฐฉั, кто не был Любителями Христа, было дело более важное, чем стоять и смотреть. Судьба плантации была предрешена. Они спешили к кучам собранного белоцвета и взваливали сети на плечи, отрывая груз от земли. Они знали, что вредители будут сжирать все систематически, пока не пройдут поле от начала до конца, так что оставалось еще время унести то, что было уже в мешках, фигурально говоря. Любители Иисуса беспокойно сновали по полю, разрываясь между долгом спасти урожай и беспокойством за Питера. Он подошел к ним, намереваясь помочь нести груз, но они съежились и забегали еще суетливее. Необычный, тревожный звук раздавался из их голов — звук, которого он раньше не слышал. Интуиция подсказала, что это были рыдания.

С его руки, протянутой к ним, стекала кровь и исчезала в земле. Укус был не просто проколом — в месте укуса свисала кожа. Нога тоже выглядела ужасно.

— τы умрешь, τы умрешь! — стенала Любительница Иисуса—Пять.

— Почему? Разве они ядовитые?

— τы умрешь, τы умрешь! τы умрешь, τы умрешь! τы умрешь, τы умрешь!

Несколько любителей Иисуса присоединились к плачу. Они голосили все громче, это уже был хор, так непохожий на их обычное мягкое звучание, что Питер лишился мужества.

— Ядовитые? — спросил он громко и отчетливо, показав на стаю хищников. Если бы он знал, как на языке สีฐฉั слово «яд». — Злое лекарство?

Никто не ответил. Но все убежали. Только Любительница Иисуса—Пять все медлила. Она вообще вела себя странно в этот сбор урожая, почти не работала, только наблюдала, иногда опуская одну руку, левую, чтобы сделать что-нибудь легкое. Сейчас она шла к нему, будто пьяная, будто в оцепенении. Она положила руки — одна перчатка грязная, другая чистая — ему на бедра, потом уткнулась лицом в его колени. В намерении не было ничего сексуального, он подозревал, что она даже не знает, где у него гениталии и что это вообще такое. Он догадался, что она прощается с ним. А потом она убежала за остальными.

Питер постоял один в поле белоцвета, его раненые рука и нога зудели и горели, в ушах еще стоял жуткий звук сотен пастей, жующих слизистый жмых, который всего несколько минут назад был предназначен стать хлебом, бараниной, тофу, равиолями, луком, грибами, ореховым маςлом, шоколадом, ςупом, ςардинами, кориζей и основой для другой еды.

Когда Питер доковылял до церкви, то обнаружил припаркованный рядом пикап и служащего СШИК по имени Конвей, пьющего газировку из пятидесятидолларовой бутылки. Коренастый лысый мужчина, в безукоризненном светло-зеленом комбинезоне и начищенных черных сапогах, являл собой полную противоположность Питеру в его грязной, залитой кровью одежде.

— Вы в порядке? — спросил Конвей, потом засмеялся абсурдности вопроса.

— Меня покусали, — сказал Питер.

— Кто?

— Мм... я не знаю, как вы решили их называть — цыпоид-лы, серопузы? Не знаю.

Конвей провел рукой по несуществующим волосам. Он был инженер-электрик, а не медик. Он показал рукой за церковь, на только что возведенную конструкцию, напоминающую стиральную машину с миниатюрной Эйфелевой башней на вершине.

— Релейный передатчик для Луча, — объяснил он.

При нормальных обстоятельствах последовали бы многословные благодарности и выражение восхищения, и Питер видел, что Конвей несколько обескуражен, ничего этого не услышав.

— Думаю, мне бы не мешало подлечиться, — сказал Питер, подняв окровавленную руку.

— Не мешало бы, — согласился Конвей.

За те несколько часов, что они добирались до базы СШИК, кровотечение остановилось, но кожа вокруг ран почернела. Некроз? Наверно, просто синяки. Челюсти хищника прорвали кожу, как сверла. Во время поездки у Питера было время осмотреть руку и выяснить, что кость не видна, так что рану можно было считать поверхностной. Он прижал лоскут кожи к руке, но был уверен, что понадобится наложить швы.

— У нас новый доктор, — сказал Конвей. — Только что прибыл.

— Да ну? — удивился Питер.

Искалеченная нога одеревенела.

— Отличный парень. И дело свое знает.

Замечание было бессмысленным: все знали, что избранники СШИК — отличные ребята и дело знают.

— Я рад это слышать.

— Так что, — уговаривал Конвей, — пошли прямо к нему. Сейчас.

Но Питер отказался сразу идти в больницу, настояв, что сначала зайдет к себе в квартиру. Конвей не уступал.

— Доктору без разницы, как вы одеты, — увещевал он. — И он продезинфицирует раны раствором или чем уж там.

— Я знаю, — сказал Питер. — Но мне надо проверить, есть ли сообщения от жены.

Конвей моргнул удивленно.

— Это так срочно? — спросил он.

— Да, это срочно, — ответил Питер.

— О’кей, — сказал Конвей и крутанул руль.

В отличие от Питера, он различал фасады и точно знал, куда направляться.

Когда Питер вошел в здание СШИК, его уже трясло. Зубы стучали, когда Конвей вел его в квартиру.

— Как бы вас кондрашка не хватила.

— Я в порядке.

Атмосфера в комплексе была ледниковая, вакуум с потоками холодного, стерильного кислорода без всяких естественных ингредиентов, присущих воздуху. Каждый вдох причинял легким боль. Свет был тусклым и мертвящим, как в бункере. Но разве так не было всегда после долгой работы в полевых условиях? Всегда требовалось время для акклиматизации.