В самой редакции его успели и оценить, и полюбить. Лоуренс Брандер, когда-то преподававший литературу в Индии, напишет: «Все любили и уважали его… особенно за то, что он едко высмеивал всю ту чепуху, которая совершалась вокруг, и тем самым делал жизнь терпимой. Это не противоречило его чувству ответственности: он знал, насколько важна может быть пропаганда, если она разумно организована, и над своими выступлениями работал так тщательно, что они оказывались не просто хорошими – блестящими». Но сам Оруэлл уже через полгода разочарованно призна́ется: «Атмосфера здесь, на радио, – это нечто среднее между женской гимназией и сумасшедшим домом, и всё, что мы делаем, не имеет смысла, а иной раз даже хуже, чем бесполезно…»

Общая цель Индийского департамента была в противостоянии пропаганде нацистской Германии, направленной на подрыв Британской империи. А если помнить, что еще в августе 1939 года была учреждена организация «Би-би-си Мониторинг», подразделение по сбору информации со всего мира, если знать, что была установлена прямая связь радиокорпорации с Даунинг-стрит, 10, с правительством Британии, то станет понятно: пропагандистская роль радио на глазах становилась едва ли не тотальной. Оруэлл ведь не знал, что из министерства информации, а иногда и из МИ-6 летели к ним секретные депеши с указаниями, что можно, а что нельзя, что «вкладывать» сегодня в головы как военной, так и гражданской аудиториям, а что – нет. Возможно, не знал и того, что аналитики успели выявить: наибольшей популярностью в эти военные дни пользуются у английских радиослушателей «музыкальные передачи» и даже «литературно-развлекательные». К его приходу где-то там, в «верхах», было рекомендовано, например, увеличить количество часов на подобные программы. Так что когда Оруэлл придумает и лично напишет инсценировку сказки Перро «Красная Шапочка», он, воленс-ноленс, прямо попадет в рекомендованное «направление». Другое дело, что «огромные зубы» волка, проглотившие вслед за бабушкой и Красную Шапочку, еще принадлежали в его представлении только Гитлеру и Сталину. А общее понимание расклада сил в зарождающемся «новом мире» вообще придет позже…

Встречи с писателями, дискуссии о поэзии, радиопостановки, приобщение индусов к «жемчужинам британской культуры», – вот что требовалось от Оруэлла. Но он не мог, например, не должен был приглашать в свои передачи тех деятелей культуры, в том числе индусов, кто выступал за независимость Индии и даже за предоставление ей после войны статуса доминиона. Парадокс, но ведь книги и самого Оруэлла были, представьте, всё еще запрещены в Индии. И всё вместе не могло не стать той самой первой «сшибкой» его убеждений. Второй станет ненавистная ему цензура, ужесточившаяся в условиях войны. Когда он однажды, стремясь представить в эфире весь спектр разных точек зрения, в том числе пацифистских и анархистских, предложил Реджинальду Рейнольдсу, социалисту и пацифисту, побеседовать коротко о Кропоткине, об «изобретательном прагматике», по словам Оруэлла, то неделю спустя сам же и отозвал свое предложение. «Мне сказали, – написал Рейнольдсу, – что мы просто не имеем права поминать в эфире такого известного анархиста!..» И не из-за цензуры ли, а может, и корежившей его «самоцензуры», он почти сразу выдвинул начальству единственное условие: он будет выходить в эфир не как писатель Оруэлл – как радиоведущий Эрик Блэр?.. Так пытался «сохранить лицо» или, как прямо заявил начальству, не «торговать своим литературным именем».

По большому счету, вся его работа на радио была сплошным компромиссом. Ныне защитники его пытаются отрицать это, считая, что он, став во время войны «записным патриотом», имел некое внутреннее право «отодвинуть другие цели свои на второй и даже на третий план». Но всё же, всё же… Патентованный антиколониалист, видевший своими глазами реальную жизнь подневольных бирманцев, теперь вынужден был поддерживать это многовековое угнетение. Социалист по убеждениям, еще вчера звавший страну к революции, должен был теперь звать не народ – народы Индии! – в лучшем случае к «смирению» ради победы… Сшибка на сшибке…

Он опять был одинок, хотя и провел два года в творческой, шутливой, креативной, как сказали бы ныне, атмосфере. Для правых он по-прежнему оставался чужаком, да и сам не стремился в их лагерь; а что касается левых, которые выступали против участия лейбористов в госуправлении, то и среди них многие смотрели на него «как на ренегата» – читай, предателя. Джордж Вудкок, будущий профессор, а тогда – активный пацифист, анархист по взглядам, прямо и зло напишет в американском журнале Partisan Review: «Если нам надо было бы представить серьезные изменения в чьей-либо жизни, то Оруэлл окажется как раз кстати. Товарищ Оруэлл – бывший полицейский офицер империализма (у которого фашисты научились всему тому, что они знают)… Товарищ Оруэлл – бывший попутчик пацифистов и автор Adelphi, который он теперь атакует! Товарищ Оруэлл – бывший крайний левый член НРП и защитник анархистов!.. И теперь товарищ Оруэлл возвращается к своим прошлым империалистическим привязанностям и работает на “Би-би-си”, занимаясь пропагандой, чтобы ввести в заблуждение индийские массы!..»

Что ж, это было правдой, горькой – но правдой! Оруэлл, разумеется, не оставил выпад без ответа и в том же журнале не без ярости парировал: «Меня не интересует пацифизм как моральный феномен». Набрасываясь на «банду католиков», «банду сталинистов», он попытался разоблачить и нынешних «пацифистов», причисляя их тоже к определенной банде, причем не «профашистской», а просто фашистской. И это тоже было правдой, хотя о собственных пацифистских выступлениях в прошлом он в письме, как замечают биографы, «деликатно промолчал»…

Но нет и худа без добра. Работа в огромной корпорации, в самом сердце идеологической машины, по сути, в «Министерстве Правды» не пройдет для него даром. Он многое поймет в устройстве оболванивания масс, он предметно изучит шестеренки и приводные ремни государства, научится видеть и безошибочно диагностировать даже малейшую ложь в том, что обваливает правительство на обывателя. В дневнике запишет: «Шесть месяцев я проработал на “Би-би-си”. Останусь здесь и дальше, если политические изменения, которые я предвижу, состоятся; в противном же случае – скорей всего, нет… Вся пропаганда – ложь, даже тогда, когда она отражает правду». А еще через два месяца призна́ется: «Всё, что я делаю, – это тщетные усилия, которые всё меньше и меньше сопоставимы с напрасно затраченным временем. Похоже, то же самое происходит со всеми. Самое страшное чувство – это разочарование или просто ощущение, что ведешь себя по-дурацки, делая вещи слабоумные: слабоумные не потому, что они являются частью войны – война глупа сама по себе, – но вещи, которые в действительности никоим образом не помогают военным усилиям, но считаются необходимыми огромной бюрократической машине, в плену которой все мы находимся…»

Стал ли он «заправским чиновником»? Трудно сказать. Помните, еще в школе Св.Киприана его пугали превращением в «нищую конторскую шушеру»? Теперь в каком-то смысле он и стал ею. Нет, ему каждый год подкидывали к зарплате по сорок фунтов, что, разумеется, было поощрением. Директор «Восточной службы Би-би-си» (в 1943-м им был Рашбрук Уильямс) сравнит его даже, как я говорил уже, со «святым» и напишет в своем докладе, что он «самого высокого мнения о его нравственных качествах, а также интеллектуальных способностях». А почти единственная подчиненная Оруэлла, его секретарша Элизабет Найт, та, которая, снимая телефонную трубку, мелодично говорила одну и ту же фразу: «Офис мистера Блэра», – вспоминала потом, что «начальник ее» был всегда собранным, организованным, что у него были «живые, наблюдательные глаза» и что диктовал он так выразительно, что у нее никогда не возникало вопросов, где же ставить запятые, – «они ставились сами собой…».