ум, — предложить картины мурманской галерее. В пятидесятые годы Калужнин работал в Мурманске по договору, Юрий Исаакович помнил несколько очень хороших северных пейзажей.

По логике, должны были они такую живопись взять, музей бедноватый, а эти работы могли бы украсить любую экспозицию, тем более живопись поступала бесплатно.

И Юрий Исаакович пошел в местную дирекцию.

Оказалось, что именно в эти дни из Мурманска в Ленинград отправлялась искусствовед, сотрудник, ей и было поручено ознакомиться с наследием. Вылетел в Ленинград и Анкудинов: он понимал, что если Мурманск захочет взять живописные работы Василия Павловича, то им потребуются рабочие руки, а он, Анкудинов, такие руки имел.

Говорят, скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается.

Искусствовед — не частное лицо, а представительница государственного учреждения, и как представительница она просто так, по собственному чутью, действовать опасалась, решила обзавестись рекомендациями руководства Союза художников в Ленинграде.

Конечно, искусствовед — это профессия, предполагающая человека, способного сложить собственное мнение о предмете искусства, но искусствовед думала так: мне, скажем, понравится, а кому-то в Мурманске не понравится, голову снимать станут тому, кто брал. Значит, лучше вообще живопись не смотреть, а сразу направляться в Ленинградское отделение Союза художников и уже их мнение «пришить к делу».

В Союзе руками развели. Кто таков Калужнин, ни один толком не знал, кроме разве того, что в членах Союза не числился, а раз так, то считать его талантливым было бы несправедливо. Спрашивалось в задаче, стоило ли музею Мурманска брать работы доморощенного художника, когда столько членов Союза, включая и секретариат, о своем полном собрании картин в музеях даже не помышляли.

Это и стало критерием. Искусствовед в училище имени Мухиной не пошла. Не захотела подвергаться соблазну, и раз уж они собирались нести холсты к мусорным бакам, то и мешать в этой тонкой акции она, искусствовед, им не станет. Не без образования люди, хорошее не выкинут.

Теперь для Юрия Исааковича оставалось одно: освобождать узурпированный Калининым такой нужный уборщицам закуток между дверями закрытого на веки парадного входа в училище бывшего барона Штиглица. Дирекция поприветствовала действие мурманского художника как справедливое.

Вызвали грузотакси. В кузов занесли девять ящиков живописи, рулоны холстов, папки графики, документы.

На станции Ленинград-Товарная заполнили грузом целый контейнер и отправили малой скоростью в пункт назначения. А Юрий Исаакович Анкудинов стал наследником достояния, которое пролежало у него еще десять лет, доставляя радость и ему, и его близким.

Дарья Анисимовна, как я говорил раньше, никаким искусствоведом не была. И в живописи она не понимала, если, конечно, в слово «понимать» вложить некую философскую категорию, доступную Фаустову. Был у нее для понимания другой метод. Увидит восторг в лице мужа — и уже твердо знает, что плохого здесь быть не может, тогда и поддержит, выскажет свое одобрение.

А Николай Николаевич счастлив.

— Правда, Дарьюшка, хорошо?!

— Утлично!

До Ленинграда жила Дарья Анисимовна в сибирской деревне и, если бы не нарастающий голод, никогда бы из деревни не выехала, а делала бы там свое крестьянское дело, как и ее предшественники.

В двадцатых, хотя Дарья Анисимовна и была еще подростком, но знала она, как тогда говорили, всю деревенскую работу. Могла и доить, и косить, и бороновать, и детей нянчить. Голодуха буквально выдавливала сверстниц с привычных мест, переправляла для спасения в город.

Что ждало в столице деревенскую девушку? Отец с матерью провожали ее, как на похороны, оплакивали, не предполагая даже, что едет Дарьюшка совсем не на погибель, а ждет там ее счастье в личной, как говорится, жизни.

Устроилась домработницей. Не ждала Дарьюшка, не гадала, а чудной парень, племянник соседа, стал на нее засматриваться. Был Коля красавец пригожий, умник неслыханный, хотя и застенчивый.

Большую часть собственного времени Коля митинговал за Советскую власть, утверждая новое мышление, на деле это новое мышление и продемонстрировал.

Может, оттого, что сама неграмотная, его грамотность выше всего ценила. Хочет Николай книгу — бери, сколько бы она ни стоила, хотя сама без пальто.

Ребят приучала: как только отец за стол — чтобы тихо! Ни крика, ни игр, ни каприза! Играть хочется — улица длинная, носитесь сколько душе угодно.

Одно только просила Дарья Анисимовна у своего Николая Николаевича, чтобы написанное он ей первой читал. Слушала хорошо, с полным вниманием, как губка впитывала; трогательное что, так и слезу пустит, стесняться сердечного чувства нечего! Как говорится, чего бог дать не посмел, до того сама своим умом доходила.

Николай Николаевич гостей очень любил, большие и умные случались у них сборища, она и эту его страсть поддерживала, не запрещала. Муж дома — это куда спокойнее, чем он не дома. Дело, может, и хлопотное, но полезное. Немало услышишь, а если что не поймешь, то ведь потом и спросить можно.

Кстати, Николай Николаевич не обижал ее никогда, даже привлекал к умной жизни, старался подчеркнуть, что жена его тоже не лыком шита, имеет вкус.

Соберутся друзья да товарищи, все под стать мужу, от споров дым столбом. Николай Николаевич за левую живопись — значит, и она за нее. Так и скажет:

— Наши левые селедки лучше любых правых!

Или придет молодой писатель с рукописью, а Николай Николаевич занят. Дарья Анисимовна не только примет, но и поговорит с молодым.

— Как думаете, кто у нас гениальнее, Николай Николаевич или сосед Петр Петрович?

— Какое сравнение! — воскликнет молодой.

И она засветится вся и подтвердит:

— Я тоже такого мнения!

Разные случались годы. Подросли дети, в конце тридцатых в школу пошли. Жизнь в их доме не для них одних по-разному поворачивалась. Слава богу, Николая Николаевича хоть не арестовывали, других-то, случалось, и брали, — тут Дарья Анисимовна о многих могла вспомнить, память ее была отменная, ничего не забыла. Но печатать Николая Николаевича прекращали не один раз. То попадал в постановление, то в доклад. И формалистом был, и поклонником Запада! А что такое «постановления», Дарья Анисимовна еще по деревенской жизни знала: после каждого людям только голоднее делалось, пока пухнуть не стали, — любое кончалось бедой.

Как они жили в те годы! И все же в панику не впадали, с ее руками выход всегда находился. Наденет после «постановления» фартук, возьмет корзину и пойдет по квартирам тех писателей, которые