небо в направлении западном и северо-западном. Какого черта! Неожиданно всем надоели вмиг и это лето, чересчур душное, и союзническая оккупация, чересчур нахальная, и собственные домашние дела, чересчур несчастные, вся нищета и вся покорность, весь установившийся и столь долго терпимый уклад жизни.

Прекратится или будет дуть с остервенением, пока не сорвет крыш, пока не разрушит постройки1, пока не раздует по углам пожары, пока не разобьет лодки и суда и не погонит их к черту. Пока, наконец, не останутся развалины от этой гнусной, неправой, недопустимой далее жизни.

Разве мог в те дни кто-нибудь думать, что Советы, захлестнув Кавказ, вошли в берега? Разве мог кто-нибудь представить себе, что это <не> только перемена формы правления в России и <не> только в России, а начало нового учения, которое, начавшись и укрепившись на севере, спускалось на юг и запад и на восток, растекаясь и покрывая весь мир без остатка? Кавказ стал красным, теперь очередь за Турцией2. Как только не подумали об этом раньше? Сколько дрожали уже за свои шкуры, прислушиваясь к свисту ветра! Но те, кто спустились к берегу, глядели на волнующийся пролив и море, дышали полной грудью и уже радовались. Казалось, осталось недолго ждать, всего несколько дней, их красного наступления.

Ильязд также глядел с высоты старого дворца на заоблачное небо и волнения Мраморного моря. Что сделал с ним этот ветер? Еще вчера он, самодовольный, готовился к недалекому отплытию, глядя на входивший в порт французский пароход, который уйдет через несколько дней на Запад (и Ильязд будет на палубе), и теперь чудовищное сожаление. Но о чем, о чем, черт возьми, что это за беспокойство, что за камень или черт знает что другое в груди, как же успокоиться, привести в порядок сердце и нервы? Лень, нежелание уезжать давили на него и заставляли гримасничать, и, наконец, – подлая чувствительность – слезы катились по его длинному носу и капали на султанскую траву.

Хаджи-Баба обнаружил бездну расторопливости и сообразительности, выслушав исповедь Ильязда. Правильнее, не выслушав ее, а оборвав на первых фразах, так как все ему было превосходнейшим образом известно (или он делал вид, что ему все было известно, и из деликатности не желал позволить Ильязду разоткровенничаться до конца). Во всяком случае, важно было одно – дать Ильязду возможность бежать из Стамбула. Но сделать это простым путем – посадить его на поезд в Сиркеджи или на пароход у всех на виду – нечего было и думать. Несомненно, Суваров принял меры и улетучиться мессии как раз накануне последнего действия никак не позволит – Ильязд будет арестован английской полицией на вокзале или при посадке, Хаджи-Баба был более чем уверен. Единственный исход – посадить Ильязда на французский пароход в последнюю минуту под каким-нибудь чужим видом, есть пароход, уходящий в Марсель через несколько дней, а пока необходимо Ильязда спрятать, так как здесь не убежище и нигде не убежище, ибо полиция всюду входит, а с ней Суваров, и без нее, быть может, еще более опасный бен Озилио, и вообще никакого подходящего места нет, кроме старого сераля. Хаджи-Баба вышел, довольно скоро вернулся в сопровождении Шоколада-аги, и на исходе ночи в обществе Шоколада и разряженный дворцовым служащим Ильязд3 был уже на территории старого дворца. Отсюда его спустят через сад прямо к порту. Прощаясь с Ильяздом, Хаджи-Баба был растроган до последней степени.

Казалось, сколь < ко > было волнений, и между тем Ильязд, очутившись в указанном ему углу, немедленно повалился спать. Но сон его был непродолжителен, и, когда он проснулся, солнце еще невысоко поднялось над Азией. В комнате одной из служб кроме него были спокойный и не обративший на него внимания Шоколад-ага и несколько еще евнухов, из которых только один поздоровался с ним и спросил, что ему нужно. День начался мирно и протекал благополучно. После чего Ильязд узнал, что ему не возбраняется перемещаться по территории дворца, хотя и не советуют ему отдаляться от служб, и самое лучшее – не расставаться с Шоколадом. Поэтому долго играли в карты, курили казенный и потому скверный до тошноты табак, в молчании и скуке, словно уже были на палубе парохода. Перед обедом Шоколад решил выйти в сад и заявил, что готов сопровождать Ильязда.

Что за грустное зрелище представлял этот дворец, разбросанные в парке павильоны, сокровищница короны! Заброшенный сад с сучьями и повалившимися деревьями поперек неузнаваемых дорожек, обвалившаяся штукатурка построек, битые стекла, сорвавшиеся желоба и водосточные трубы. На стенах сырость и утомление разводили узоры и плесень. Несколько допотопных старух, мелькнувших вдали, остатки гаремов прошлого века, несколько жалких слуг – вот и вся дичь этого захолустья. По словам Шоколада, за стенами этих киосков продолжают храниться сокровища падишаха. Но Ильязд не обнаружил никакого любопытства.

Потом обедали. Казенный обед и потому отвратительный до бесстыдства. Даже кофе такой, что в Стамбуле нарочно не сыщешь такого плохого кофе. Лишь бы скорей кончилось это сидение. После обеда Ильязд вновь повалился спать. Его разбудили, когда уже кончился день и за немытым окном еле видимый сад, воспламенившись, рассыпал по дорожкам красивые отблески. Ильязд подошел к окошку, поплевал на стекло и стал оттирать стекло рукавом. Но Шоколад-ага, дернув его за локоть, остановил.

– Сейчас не время заниматься уборкой комнаты. Иди за мной, тебя ждут.

Пересекли сад и вошли в один из киосков. Богатство его внутренней отделки бросалось в глаза. Из одной залы с троном они перешли в другую, где тронов было несколько, и в следующую, где в углах и вдоль стен были навалены драгоценности. Несмотря на покрывавший их слой пыли, алмазы и изумруды, еще освещенные поздним днем, посылали свет, одни теплый, другие холодный, и, по мере того как Шоколад-ага увлекал Ильязда все дальше вдоль зал, вместо одних огней загорали <сь> другие звезды, другие, все новые пристальные глаза камней. Так вот она, пресловутая сокровищница султанов! Действительно, эта сволочь сумела награбить добра в течение столетий. Но до чего уродливо было все это. Такие же, как у скопцов, чудовищные формы преувеличенных камней, и все полное возмутительной безвкусицы. Но одни изумруды были больше других, бриллианты4 лежали просто на полу, оружия, усыпанные каменьями. Ильязд не удержался и взял в руки одно из них. Но карлик обернулся с быстротой и, вынув из рук Ильязда камень, положил его на место. “Что вы делаете, разве вы не видите, какая тут пылища? А вы без перчаток”.

Из сокровищницы они проникли в залу