Лес кончился, потянулись по-осеннему притихшие голые поля с редкими бурыми стожками сена, стоявшими сиротливо, будто брошенные. В холодном пасмурном небе обозначилась колокольня без креста, а когда Антон Петрович поднялся на крутой взлобок, показалась и толстая монастырская стена, словно выросшая из земли, одинокая сосна в стороне. Небольшой круглый пруд стыл перед облупленными каменными столбами, с которых давно исчезли ворота.

Перед крыльцом двухэтажной школы-интерната играли ребятишки. Отделившись от них, к Антону Петровичу бежала длинноногая девочка в меховой островерхой шапке, похожей то ли на капор, то ли на малахай, в старом, по колено, пальтишке с обтрепавшимся меховым воротничком. Она неуклюже размахивала руками, улыбалась и не отрывала от него глаз.

— Папочка!

От волнения он поправил очки, тоже широко и как-то вопросительно улыбнулся. Расставил руки, в одной из которых был дорожный саквояжик, и, наклонившись, обнял дочку, поцеловал в полураскрытые, еще не умеющие целоваться губы.

— Ждала?

— Два раза выходила за пруд, хотела на дороге у сосны встретить. Вернулась, собиралась еще встречать… гляжу — ты.

— А я не стал дожидаться попутной машины, решил пешком.

Свою вину перед дочкой Антон Петрович никогда не забывал.

Дома он, тайком от второй жены, откладывал лишний рублишко, чтобы сделать Катеньке подарок получше, мечтал о встрече с ней, и эта встреча рисовалась радостной, наполненной поцелуями, счастливыми разговорами, жадными расспросами. В памяти Катенька почему-то всегда вставала пяти-шестилетней девочкой, румяненькой, с блестевшими глазами, весело что-то тараторившей. Тогда на ней была зеленая бархатная шубка, зеленый капор с меховой оторочкой, и напоминала она дорогую конфетку в нарядной обертке. От нее и пахло, как от конфетки.

Сейчас Катеньке шел одиннадцатый год, она вытянулась, вытянулось ее личико, обрамленное такими же, как у отца, белесыми волосами. Руки казались длинными, ноги длинными, движения неуклюжими, и Антон Петрович всякий раз словно бы не узнавал дочку. «Какие странные дети, когда растут. На индюшат похожи», — думал он, стыдясь своего отчуждения, того, что Катенька ему как бы посторонняя. Антон Петрович старался быть с ней особенно ласковым, и ему казалось, что она чувствует фальшивость его тона, жестов.

И в эту встречу, погладив Катеньку по щеке, он подумал: «Мордочка у нее стала еще длиннее. Похудела, что ли? Как бегает неуклюже. Что, о н и  не могут ей новое пальтишко купить? От моей зарплаты ежемесячно идет на алименты тридцать два рубля. Для деревни деньги немалые». О н и — это относилось к матери и отчиму Катеньки.

Дочка ласкалась к нему, заглядывала в глаза и тут же отводила свои. Видимо, она тоже чувствовала себя с отцом не совсем свободно. Отвыкла? А вдруг угадывает его чувства?

— Ну, как живешь, деточка? — спросил он, и вопрос показался ему заученным.

— Хорошо.

— Как успехи в школе?

— Хорошо. У нас была письменная по русскому, я получила «четыре».

Отвечала Катенька почти на все вопросы: «Хорошо». Училась она в третьем классе, девочкой была прилежной; вон и сейчас пальцы в чернилах.

Здесь дать ей привезенные гостинцы? Или в доме? Катенька уже украдкой раза два поглядела на саквояжик. Антону Петровичу хотелось, чтобы гостинцы увидела его первая жена Елизавета. Пусть оценит отцовскую внимательность. Антон Петрович сознавал, что вопрос об отношении к Елизавете был одним из тех, которые больше всего тяготили его в поездке к дочери.

Воспитывая детей в школе, она привыкла быть образцом справедливости, так же справедливо старалась поступать и в жизни и ни в чем не хотела ущемлять отцовских прав Антона Петровича. Поэтому, когда он приезжал, Елизавета Власовна считала своим долгом принимать первого мужа у себя, кормить обедом и предоставляла в его распоряжение дочку на целых полдня — до того, пока он вновь не уходил на станцию к смоленскому поезду.

И это было мучительно Антону Петровичу. Ему казалось, что он не имеет права «врываться» в новую семью бывшей жены, что, вероятно, Елизавета тяготится этими приездами и принимает только из порядочности, что ее новый муж, воспитатель в школе-интернате Геннадий Протасович, ненавидит его и с трудом это скрывает. Казалось, даже Катенька понимала всю ненормальность положения, потому что не звала папу в дом. Вообще ведь она уже что-то соображает? Возможно, ей известно, что именно отец бросил ее и мать и ушел к другой женщине? Как она смотрит на его поступок? Вот это чувство вины и заставило Антона Петровича сейчас засуетиться и поступить не так, как он было рассчитал.

— Я тебе тут кое-что привез, доченька, — сказал он и огляделся, ища местечко. — Где бы нам пристроиться?

Они медленно между облупленными столбами вышли со двора школы. Отсюда открывалась деревня под пригорком, через дорогу стояла изба, где жила Катенька. Девочка не повернула к дому, а пошла по тропинке, что вела вокруг пруда. По ту сторону пруда, у могучей шатровой ели возвышался грубо отесанный обелиск — братская могила неизвестных солдат, погибших в Отечественную войну, и стояла скамейка.

На нее и сели. Антон Петрович открыл саквояжик и сперва достал большую магазинную коробку, перевязанную красной ленточкой. Глаза Катеньки радостно вспыхнули, она в удивлении, восторге полуоткрыла рот.

— Это мне? — спросила она, нерешительно беря коробку, и зарделась. — Что здесь?

— Откроешь и увидишь. Только осторожней.

Затем он протянул дочке два кулька. Она стояла перед ним нагруженная подарками, радостно, застенчиво улыбаясь, вся похорошев, и теперь напоминала ему прежнюю Катеньку. Антон Петрович наклонился, поцеловал дочку. Он был счастлив.

— Можно я посмотрю? — спросила Катенька, кивнув на коробку.

Она чуть не уронила ее, хотела подхватить другой рукой, и один кулек упал на землю, полуоткрылся, из него выпала конфета. Это почему-то обоих рассмешило. Антон Петрович поднял гостинцы, а Катенька уже развязала ленту, открыла коробку и обмерла. Там лежал игрушечный чайный сервиз. Голубые блюдца, чашки, ложечки из нержавеющей стали — все было аккуратно завернуто в тонкую папиросную бумагу.

— И сахарница! — ахнула Катенька, вконец покоренная подарком.

Вот хотя бы из-за этого стоило к ней ездить. Антону Петровичу стало жалко дочку, ему показалось, что она заброшена. «Наверно, Катеньке редко делают подарки», — подумал он. У Елизаветы была двухгодовалая дочка от нового мужа, кому, как не ей, уделяют внимание?

Он открыл кульки, наполненные конфетами, розовой пастилой, печеньем, орехами, стал угощать дочку. Катя сидела с набитым ртом, рассматривала чайный сервиз.

— Не болела ты? — спрашивал Антон Петрович. — Маму слушаешься? Будь послушной, доченька. Не бегай раздетой, простудишься. Учись прилежней, вовремя готовь уроки.

И поймал себя на том, что в каждый приезд задает одни и те же вопросы, дает одни и те же советы.

Расставляя на скамейке чашечки с блюдцами, молочник, Катенька заученно отвечала: