в затишке за избой, целовал в податливые, жадно тянущиеся губы, они оба дрожали от нетерпения и всеми силами рвались принадлежать друг другу. Вот так и поженились. Но ведь была же любовь? Была. Ее и не могло не быть. Все его существо требовало любви.

Показался железнодорожный переезд, за ним на горке — деревня Акиншино. Внезапно рыхлые холодные облака просияли и словно бы оформились — пробилось неяркое солнце. Дали обозначились удивительно четко, за избами вычертился синеватый горизонт, у дороги бледно вспыхнул грязный высохший кустик татарника. Антон Петрович свернул на тропку, углубился в лес — молчаливый, почти совсем облетевший, сейчас просматривавшийся далеко вглубь. Дубы, осины стояли совсем голые, лишь на нижних ветвях висела листва, бурая, жухлая, сморщенная, и все-таки Андрей Петрович смотрел на нее с наслаждением. «В городе мы и этого не видим. А какой воздух!» Лес пах предзимним отмиранием. Палый лист отсвечивал лиловатыми чернилами, шишки валялись разбухшие, словно заплесневелые. Где-то в засветившемся березнячке бесшумно порхала синичка-пухлявка и тоненько, еле слышно тенькала. Казалось, это был единственный звук на свете, и напоминал он шлепанье дождевых капель. Но елки поражали свежестью зелени. Они еще высоко, по-летнему держали иглы пушистых ветвей.

Облака вновь сдвинулись, луч погас, и вокруг сделалось еще глуше.

Сколько Антон Петрович здесь не был? Года полтора? Последний раз приезжал к дочке прошлой весной, в апреле. Еще снег не сошел. А раньше часто гулял в этом лесу. И один, и с Лизой. Бегала с ними и маленькая Катенька. Собирали землянику по тихим полянкам, у нагретых солнцем пеньков на вырубках; искали грибы: белые — в бору, по серым тенистым овражкам, подберезовики, красные шляпки подосиновиков — в лиственном лесу, запрятавшиеся в густой траве; цветистые сыроежки росли везде и нередко в своих нежных чашечках хранили хрустальные капли росы. Теперь единственная ниточка, связывающая Антона Петровича с этим лесом, деревней, — дочь Катенька. Прошлая жизнь полустерлась из памяти, как прочитанная книга, которую лишь смутно вспоминаешь, но не имеешь желания вновь взять в руки.

«Зря Гликерия ревнует меня к Елизавете, — подумал он и улыбнулся при воспоминании о молодой жене. — Умершая любовь не воскресает. Развод, как инфаркт, оставляет неизгладимый рубец на сердце, и ничто уж не может его стереть».

II

Шел он уже не глядя по сторонам, брови его были нахмурены, а глаза не видели ни потускневших облаков над голыми верхушками деревьев, ни опавших желудей, ни полегшей травы.

Как же все-таки случилось, что он бросил «самую любимую», «лучшую из миллионов»? Разбил их кто? «Злые люди завидовать стали», как поется в песне? Нет. Сами. Именно он сам. Его недобрая воля? Или уж жизнь такова? Попробуй разберись в дожде противоречий, который поливает человека с рождения и до смерти.

После женитьбы Антон Петрович, казалось, ошалел от счастья. Когда между ним и Лизой пали все преграды, нежности его не стало предела. Он, тогда еще двадцатитрехлетний Антон, ходил за ней по пятам, при всяком удобном случае старался обнять, поцеловать в шею, уединиться.

Долго ли они были счастливы? Когда, удивив их обоих, начались ссоры? С первой недели. Из-за чего? Даже трудно вспомнить. Какие-то пустяки, мелочи. И Лиза, и он эти стычки, перебранки считали случайными и тут же забывали в новых ласках. Благо для супругов, если один из них обладает уступчивым характером; горе, если оба самолюбивы, настойчивы, упрямы.

Родилась Катенька, жизнь стала еще наполненней, но теперь уже Лиза делила любовь между мужем и дочкой. И тем не менее на его вопрос: «Кто для тебя всех ближе?», она, ласкаясь, отвечала: «Ты, Антошенька. Ты». С годами оба остепенились, изучили друг друга и уже понимали, что семья — не только утехи, наслаждения, но и совместная борьба с трудностями, недостатками, разный взгляд на вещи — и это необходимо учитывать. И он, и Лиза привыкли к тому, что надо избегать столкновений, что у каждого есть струнки, которые затрагивать не только бесполезно, но и опасно. Уже Антон Петрович удивлялся, что Лиза не понимает элементарных вещей, что у нее далеко не легкий характер. Кичится своей практической жилкой, любит командовать, распоряжаться. А Елизавета Власовна, рассердясь, говорила, что лишь она может выдержать Антоновы причуды, что он не умеет гвоздя вбить в стену, за последнее время переменился и не так внимателен — наверно, разлюбил. Ухаживал — каждый каприз исполнял. И оба ставили друг другу в пример бухгалтера с женой: какой у них лад, согласие.

На третьем году совместной жизни Антон Петрович поступил заочником в ветеринарный институт. В лечебницу он ежедневно ходил за четыре километра, часто выезжал в командировки по району; заниматься удавалось лишь по ночам. Все же он штудировал лекции, писал контрольные и защитил диплом.

Назначение Антон Петрович получил в Саратовскую область и выехал принимать работу, подготовить для семьи квартиру. Совхоз оказался глухой, степной, от станции — тридцать пять километров. Профиль его был зерновой, и поголовье скота в подсобном хозяйстве небольшое: сотен пять рогатого скота и овцы. Квартира — две тесных комнатки — требовала ремонта. Огород выделили за поселком. Места в начальной школе были заняты, и для Елизаветы находились уроки только в селе за шесть километров. Об этом Антон Петрович подробно написал домой. «Приезжайте, все устроится. Жду с нетерпением. Целую».

Он сразу стал тосковать по жене, по ее привычным ласкам и в то же время был доволен своей свободой. Новые обязанности, обращение «товарищ врач» льстили ему. Он ездил по отделениям, осматривал скот, лечил, присутствовал при выдаче кормов.

В совхозе в это лето проходили практику студенты Смоленского сельскохозяйственного института. Под воскресенья вечерами собирались у пруда с гитарой, магнитофоном, пекли картошку; пели и старинные русские песни, и новые — Окуджавы; танцевали «барыню» и твист. Студенты охотно приглашали Антона Петровича. С молодежью он взял тон шутливой назидательности, но от веселья в гулянках, где иногда пили самогон, не отказывался. «Вам, наверно, скучно со мной, — говорил он, с показной степенностью поглаживая усы. — Я стажированный женатик». Слова его воспринимались как острота: среди студентов имелись и желторотые бородачи.

Чаще всего Антон Петрович танцевал с лаборанткой Гликой. Он сам не знал, почему так выходило. Соберется танцевать с какой-нибудь практиканткой, увидит вопросительный и загадочный взгляд Глики, устремленный на него, и подойдет: «Нет, я со своей симпатией». Она сразу и доверчиво положит гибкие девичьи руки на его плечи, он обнимет ее за тонкую талию, они пустятся по кругу, и ему станет радостно, приятно, покойно. От черных волос Глики пахнет цветущим подсолнухом. Антону Петровичу видна ее тонкая нежная шея, и так близко находятся