они хотели, чтобы их дети научились тому, что они сами во многих случаях знали лишь в общих чертах. В 1881 г. отмечалось, что в районе Амбер в Пюи-де-Деме, несмотря на плохое оснащение школами, оказалось необычайно мало неграмотных призывников, поскольку, по словам школьного инспектора, переселившиеся мужчины ценили письменность в переписке и хотели, чтобы их дети читали и писали лучше, чем они. Но это уже детали. Учеба в школе была билетом на выезд из стесненной деревенской жизни и пропуском к городским возможностям. Как пояснил школьный инспектор из Мурата (Канталь): "Не только родители... хотят дать своим детям образование, но и сами дети, похоже, ценят практические преимущества, которые могут вытекать из того, что они узнают в школе". Если не считать жирного бассейна Брив, уровень грамотности был неизменно высокими там, где мигрантов было больше всего в списках. И хотя в целом по Верхней Вьенне в 1872 году только один ребенок из трех был зачислен в школу, "почти все мальчики" учились в районе Беллак, где миграция была заметным и постоянным явлением"?

Мы можем наблюдать влияние этих установок на крестьянские общины, в которых крестьяне как группа всегда были менее грамотны, чем другие сельские категрии (ремесленники, каменщики, торговцы). В тех регионах Верхней Вьенны, где наблюдался самый высокий уровень миграции, разница в грамотности между крестьянами и другими группами была наименьшей, поскольку к третьей четверти XIX в. крестьяне тоже осознали преимущества школьного образования. Иными словами, мигранты распространяли грамотность по концентрическим кругам, сначала в своих семьях, затем среди соседей.

Неизбежно, что грамотность со временем привела бы к росту политической сознательности. Я сомневаюсь, что рабочие-мигранты из Лимузена, Марша и Савойи очень скоро "пролетаризировались", как это предполагают Абель Шателен и другие исследователи данной темы. Я же утверждаю, что подавляющее большинство переселенцев на протяжении большей части столетия оставались крестьянами с крестьянскими ценностями, и до большого взрыва перемен после 1880 г. то, что они привносили из города, было незначительным и легко усваивалось. Тем не менее, как сетовали власти, они были носителями городских идей и городских представлений об эмансипации.

Безусловно, мигранты были более политизированы. Когда на выборах 1857 г. нормандец был выдвинут кандидатом в правительство в Гере, нормандские рабочие в Париже насмехались над своими товарищами из Креза за то, что те не смогли найти своего кандидата. Какой нормандский крестьянин, оставшийся в Нормандии, мог об этом знать? В 1870 г. отдаленные деревни Канталя услышали об Анри Рошфоре, "защитнике народа": "Это эмигранты, возвращающиеся домой, сообщают о том, что они слышали в городах, где они работают". В Пюи-де-Деме в 1871 г. новые "лионцы" вернулись, чтобы научить своих односельчан политике, которую они переняли в этом мятежном городе. Такие деревни, как Сорнак (Крез) и Сен-Сетье (Коррез), посылали в Париж извозчиков, которые возвращались "одетыми как джентльмены", ослепляя соотечественников даром речи и проповедуя радикальные и социалистические доктрины. В 1908 г. епархиальный съезд Орильяка заявил, что мигранты, утратившие религиозные принципы (а на их долю приходится "почти все гражданские захоронения в наших приходах"), заражают своих собратьев.

Здесь имеет значение род занятий. У трубочистов было мало возможностей завязать те отношения, которые изменили бы их менталитет. Носильщики и стивидоры, работавшие на рынках, верфях и вокзалах Парижа, рабочие, трудившиеся на южных виноградниках, прежде всего мелкие государственные служащие, которые, как бы ни были низки их должности, обладали большим престижем, могли вернуться домой с радикальными и антиклерикальными идеями, которые они подхватили в городе, и заразить ими свою деревню.

 

В отдельных деревнях Лимузена и Савойи создавались библиотеки из книг, которые присылали эмигранты, играя свою роль в развитии радикализма. Голосами и влиянием эмигрантов, вернувшихся на пенсию, можно было изменить политический облик деревни. Но существуют и более тонкие, чем политические, диверсии. Изменения в одежде, манерах, питании, постепенный рост ожиданий (особенно среди женщин), само разрушение изоляции - все это, возможно, имело большее значение, чем радикальная политика. Но, возможно, и без них политика была бы радикализирована.

Все более легкая и практичная миграция (и эмиграция) привела к тому, что чужаки стали входить в некогда изолированные сообщества в таком количестве, что это повлияло на их сплоченность и уклад жизни. Например, в ранее однородном департаменте Эро, где в 1851 г. чужаки составляли всего половину 1% населения, к 1896 г. доля иностранцев выросла до 2,46, к 1901 г. - до 3,5, а к 1921 г. - до 10,7. В целом по Франции доля населения, родившегося в одном департаменте и проживающего в другом, составляя 11,3 в 1861 году и 15 в 1881 году, выросла до 19,6 в 1901 году. К концу Первой мировой войны четверть французов проживала за пределами департамента, в котором они родились". Было бы интересно сфокусироваться более узко и посмотреть, как это отразилось на отдельных регионах. Я же вынужден был ограничиться более общим взглядом. Однако ясно одно. Массовый приток "чужеземцев" в города разрушил устои местной речи и говора в городских центрах. Арнольд Ван Геннеп отмечал исчезновение местного фольклора Пасси, Монружа, Монмартра и других парижских кварталов по мере того, как чужеземные "колонисты" вытесняли местное население. Таким образом, масштабная иммиграция в города и особенно в Париж не только расширяла сферу их влияния на территории Франции, но и оказывала на них гомогенизирующее воздействие.

Деревня продержалась дольше, чем город. Но и там "цивилизация", "роскошь" и выпивка проникали все глубже - там, где этому способствовали миграция и эмиграция, в частности в Центральном массиве, Сет-дю-Норде, Арьеже и некоторых юго-восточных районах. Знакомство с городской экономикой облегчало отход от местных традиций самообеспечения.

 

Уменьшение заботы о пропитании по мере расширения возможностей трудоустройства способствовало "разрушению социальных связей", поощряя "неподчинение" всем авторитетам, в том числе и старшим в семье. Нежелание подчиняться естественным обстоятельствам выражалось, в частности, в более ранней практике контроля рождаемости. Растущая вера в возможность социального прогресса способствовала развитию личных амбиций и своеобразного индивидуального предпринимательства, разрушающего старые семейные и общинные узы. Грамотность, доступ к книгам, газетам и другим источникам информации формировали новое отношение к политике, что, в свою очередь, приводило к появлению новых лидеров, отличных от тех, кого формировала местная иерархия, и конкурирующих с ними. Все это было не совсем ново, даже в изолированных районах в середине века. Но только улучшение коммуникаций превратило крошечную струйку в мейнстрим. Как выразился Агульхон в другом контексте, принципиальным моментом является не появление новых идей, а возникновение условий, которые сделали эти идеи актуальными.

 

Глава 17. МИГРАЦИЯ ДРУГОГО РОДА: