Правительства будут бороться с тем, с чем они всегда боролись, например с мигрантами. Противостоять наводнениям, провалам почвы, гибели городов они не умеют. События будут географически неравномерны: Южное полушарие пострадает больше Северного; хуже всего придется прибрежным и островным государствам Юго-Восточной Азии. Но катастрофы произойдут и в портовых городах Атлантического бассейна, выросших на мировой торговле; от Венеции до Амстердама и от Нового Орлеана до Санкт-Петербурга, классические мегаполисы окажутся под водой. И в отличие от Лиссабонского землетрясения XVIII века, которое нельзя было связать с грехами людей, наказанных ни за что, – климатическая катастрофа XXI века будет создана человеком.

Межправительственная комиссия экспертов на саммите в Катовице призвала снизить производство нефти и газа к 2030 году на 20 % и на 55 % к 2050-му: это единственный способ остановить потепление на уровне 1,5 градуса, который считается приемлемым. Нельзя сказать, что их призыв остался совсем неуслышанным. Крупнейший американский инвестор Уоррен Баффет вложил в «зеленую» генерацию электричества 30 миллиардов. Другой активист-миллиардер, Илон Маск, намерен заполнить дороги электромобилями. Под давлением профессоров и студентов, инвестиционный фонд Гарвардского университета заявил о прекращении инвестиций в ископаемое горючее. Многие фонды мира, контролирующие триллионы, заявили о переходе на «этичное инвестирование», что означает отказ от нефтяных доходов.

Но предсказания Джевонса осуществляются лишь отчасти и самым неблагоприятным способом: вопреки его прогнозам уголь и не начал кончаться, не кончается и нефть. Зато парадокс Джевонса сбывается в невиданных масштабах: повышение эффективности использования любого вида сырья лишь ведет ко все большему его использованию. Пока что единственное сырье, которое человечество стало потреблять в меньших количествах благодаря техническому прогрессу, – это бумага. Леса перестали вырубать ради бюрократической переписки, теперь их рубят для других целей. Возможно, что эта экономия одноразова; переход средств информации с бумаги на экран был большой удачей, но он может не повториться в других областях. Даже если мечты об интернете вещей осуществятся и трехмерные принтеры, стоящие в каждом доме, будут печатать вещи на месте, так что их не надо будет пересылать, это вряд ли приведет к экономии сырья и энергии, как это произошло с бумагой.

Паразитическое государство

Дебаты о роскоши идут со времен Просвещения. Обогащает ли страну роскошная жизнь элиты или, наоборот, она истощает и умерщвляет богатство? Джон Локк считал, что произведения искусства и предметы роскоши омертвляют производительный капитал: если бы деньги оставались в обращении, страна была бы богаче и развивалась скорее. Адам Смит лучше относился к элите: без нее наступил бы хаос, а то, что омертвляется в поместьях, с лихвой вернет свободная торговля. Критик мировых империй, Смит строил свои рассуждения в ожидании экономического роста. Но в «Богатстве наций» можно найти выразительные пассажи о бедах «стационарного государства», когда прекращение роста усиливает неравенство, вызывая бунты внизу и хищничество наверху.

В тех спорах не звучал фордистский аргумент о массовом потреблении как двигателе роста. Его стали обсуждать во время Второй промышленной революции, когда раскрылся глубинный парадокс новой экономики: богатство стремится к показному потреблению, но формируется массовым рынком. Роскошь – например, автомобили – дает экономический рост тогда, когда она дешевеет так, что становится доступной все большему числу людей. Для этого нужен технический прогресс, но нужны и растущие поставки природных материалов – металлов, каучука, нефти – со всех концов света. Для отцов-основателей американская мечта измерялась в акрах земли при доме, для фордистской Америки – количеством машин в семье.

В 1740 году один прусский принц написал книжку «Анти-Макиавелли»; он объяснял, что задача государя не в поиске славы и не в накоплении казны, но в создании общего блага, или преуспеянии народа. Но, став Фридрихом Великим, автор столкнулся с трудностями. Суверен хочет общего блага, элита стремится к богатству, народ – к выживанию. Формы перераспределения, однако, зависят от накопленных ресурсов. Государству легче отнять зерно, чем картофель, бумажные деньги – чем золото. После революции в России старые деньги обесценились, но зерно еще лежало в амбарах, а золото в копилках; их надо было отнять – конечно, во имя общего блага. Реквизициями зерна занимались, как и во времена Фридриха, вооруженные отряды. Чтобы отнять у людей золото, была организована более творческая операция. Создав Торгсин, государство предлагало гражданам добровольно менять золото на хлеб. Те же предприимчивые разведчики, кто в 1920-е годы занимались экспортом пеньки и пушнины, в начале 1930-х переключились на скупку золота у населения. Во время массового голода (1932–1933) прибыль была особенно большой; на это золото покупались заводы и технологии – треть импорта, который был нужен индустриализации. Интерес суверена был противоположен интересу людей: казне был выгоден голод. Но государства всегда и везде распространяли веру в то, что их интересы тождественны интересам людей.

Советского социализма больше нет, но нет и американского фордизма. Мировая элита потребляет все большую долю материи, энергии и воздуха. Неравенство растет, обгоняя потепление. Мир цветущего капитализма XIX и начала ХХ века не так уж отличался от мира Геродота: дальние колонии поставляли имперским центрам свои экзотические материалы, а господствующие нации создавали великие богатства своим трудом, знаниями и «эффективным спросом». С массовым потреблением случилось и нечто подлинно новое: обогащение масс стало условием преуспеяния государства. Такого не знали ни Ксеркс, ни меркантилисты Первой промышленной революции, делавшие деньги на обнищании масс. Многие приняли новое совпадение между интересами народа и государства за всемирно-исторический закон новой эпохи; на деле то был особенный механизм, не переживший середины ХХ века. На графиках, составленных Тома Пикетти, бурный рост населения и богатства после Второй мировой войны – так называемое Великое ускорение – сопровождался падением экономического неравенства только до средины 1980-х годов; потом неравенство стало вновь расти во всех частях света. В начале XXI века неравенства стало больше, а инвестиций в инфраструктуру – меньше, чем это было во второй половине ХХ века. Разочарованные элиты перестали инвестировать в иллюзию своей полезности; наступил век цинического разума. Устав создавать мифы, могущественные люди планеты отрицают реальность. Конкуренция двух систем, определившая ход прошлого века, потеряла актуальность; экономическое превосходство капитализма не вызывает сомнений. Но его моральное оправдание и экологическое выживание не гарантированы.

К сожалению, Пикетти не делает различия между капиталами разной природы – к примеру, между теми, что лежат в земле как разведанные запасы, и теми, что связаны с трудом и потреблением. Если те и другие ликвидны, с точки зрения их владельца, разницы нет. Но эти два вида капитала различны: в трудозависимой экономике у неравенства есть границы; в ресурсозависимой экономике монополии растут без предела, а с ними и неравенство. У государства, монопольно промышляющего сырьем, нет причин развивать механизмы управления, способствующие справедливости, конкуренции и верховенству закона. Такое государство не зависит от налогообложения, а значит, не зависит и от населения. Наоборот, население зависит от государства, которое извлекает и перераспределяет доходы, полученные с далекого месторождения. Но у этого государства есть враги; тут возникнут серьезные издержки, связанные с безопасностью. Вместо институтов, которые заняты производством труда и знаний, складывается аппарат безопасности, необходимый для защиты транспортных путей и финансовых потоков. Еще тут развивается бюрократическая система, которая перераспределяет материальные блага, оставляя себе нужную долю.