Грубая, несообразная с понятием, выдумка их об участи Пейт-Сее кажется весьма нелепою. В манифесте осмеивается равномерно и повесть миссионеров о святой Урсуле, которую наказал отец ее за непослушание смертию, чрез что Тиен-Чи, господь неба и земли, раздражен был столько, что поразил его громовым ударом. «Сия повесть, – сказано в манифесте, – должна служить наставлением родителям, чтобы они не противодействовали намерениям и предприятиям детей своих. Явная противоположность здравому рассудку и общественному порядку. Таковое учение не менее опасно, сколько и необузданная опрометчивость бешеной собаки».

Император заключает манифест внушением татарам, подданным его, предосторожности от миссионеров и увещанием, чтобы они исповеданию своему законам и обычаям оставались навсегда преданными. Для возможного же предупреждения худых следствий повелевает он составить сословие, долженствующее надзирать за миссионерами бдительным оком. Адьюдати изгнан в Татарию; другой итальянский миссионер Шоизен Сальватти, странствовавший в государстве без позволения правительства, захвачен недалеко от Кантона, в коем, сказывали, содержится в темнице. Мне говорили также и об одном поляке, который пойман «а границе и мучен был жесточайшим образом. По издании манифеста приняты немедленные меры к изысканию обратившихся в христианскую веру. Обличенный в сем должен был отречься от оной клятвенно, в противном случае принять смертную казнь. Два только знатные мандарина, родственники императора, не хотевшие отречься от христианской веры, освобождены от смертной казни, но они сосланы в Елеутскую Татарию.

Аббат Менгет, французский миссионер, агент в Кантоне миссионеров своей нация, находящихся в Китае, утверждал, что гонение на христиан теперь не столь жестоко, хотя за миссионерами, коим позволено остаться в Пекине, и надзирают с великою внимательностью, и хотя приезжающих вновь миссионеров строго запрещено впускать во внутренность государства. Во время бытности нашей в Кантоне привезены туда в начале января два французских миссионера, которым предлежал путь в Макао. Они жили прежде в сем месте пять лет, ожидая позволения на прибытие в Пекин. Наконец, оное прислано и они туда отправились, но, находившись в близком расстоянии уже от столицы, получили повеление возвратиться опять в Макао.

В бытность их в Кантоне, продолжавшуюся только два дня, запретили им выходить на берег, но приятелям и знакомым посещать их позволяли. На привезшем их судне написано было большими буквами, что они посланы по повелению императора для отправления их в свое отечество. Впрочем, миссионеры сии хвалили очень обхождение с ними китайцев, ибо их везли и содержали на императорском иждивении и поступали с ними нестрого. Путь их, говорили они, был бы даже приятен, если бы предназначение их через то не разрушилось. Теперь не осталось им более ничего, как возвратиться в Европу. Ибо сомнительно, чтобы они когда-либо успели в своих предприятиях.

Кантон, великий торговый город, достоин любопытства иностранцев наипаче потому, что в нем видеть можно народы почти целого света. Кроме всех наций европейских, находятся там природные большей части торгующих стран Азии, как-то: армяне, магометанцы, индостанцы, бенгальцы, персы[169] и прочие. Они приходят более в Кантон морем да Индии и возвращаются тем же путем обратно. Многие из них, подобно европейцам, имеют в Кантоне своих агентов, живущих там беспрерывно, не так как агенты европейских наций, которые летом должны жить в Макао.

Магометанские в Кантоне купцы, хотя и такие же там иностранцы, как и европейцы, однако имеют позволение приходить в самый город. Один из них весьма умный человек, говоривший не худо по-английски, рассказывал мне (что подтвердили после и многие другие) о двух россиянах, пребывающих в Кантоне не по своей воле. Они находятся там уже 25 лет и, вероятно, останутся до конца жизни. Магометанин звал их обоих очень хорошо и говорил, что один из них красивый, высокого роста человек, имевший, невидимому, отличное воспитание. Когда он спросил сего однажды, каким жребием захвачен он в Кантон? Тогда ответ его состоял в пролитии обильных слез. И сие доказывает, что он не из простого состояния. Они оба не содержатся в темнице, и имеют позволение прохаживаться свободно в так называемом Татарском городе, но только не смеют преступить назначенных пределов.

Одного принудил наместник за четыре года назад даже жениться. Магометанин известил их о нашей к ним близости, но я почитал слишком отважным делом, чтобы с ними увидеться или постараться об освобождении их из неволи, хотя и помышлял о том часто с чувствованием великого любопытства и сожаления.

Познакомившийся со мною довольно сей магометанин сообщил мне также любопытные известия об одном странном и в своем роде достопримечательном человеке, который во время бытности нашей в Кантоне являлся ежедневно на улицах для оказания перед народом дел, приписуемых святости. Он был по происхождению своему индостанец, уроженец города Делли, принадлежавший к разряду людей, которых называют индийцы факирами. Сии странствуют там повсюду и обращают на себя своею набожностью и презрением всех благ земных внимание и удивление народа, признавающего их святыми. В продолжение десяти последних лет странствовал сей факир по восточной части Азии, Пегу, Сиаму, Кожин-Китаю и Тонкину, из коего прибыл в сентябре прошедшего года в Макао, где, не хотев отвечать ни на один даже вопрос, был связан и посажен в темницу. По перенесении с величайшим равнодушием всех причиненных ему чрез пять дней огорчений, получил он свободу и отправился в Кантон.

Я видел его, или ходящего медленными шагами по улицам, или стоящего у угла какого-либо дома, окруженного толпою зрителей и шалунами мальчишками, которые беспрестанно над ним издевались, толкали, царапали, щипали и бросали в него апельсинными корками, на что он не только не изъявлял никакой досады, но еще и оделял их плодами и деньгами. Живущие в Кантоне магометане признают его святым действительно, чтут с благоговением и помогают ему деньгами. Знакомый мне магометанин говорил (хотя, впрочем, едва ли тому верить можно), что сей факир имеет довольные сведения, говорит хорошо по-персидски и арабски и разумеет преимущественно так называемый придворный язык дельский. Он посещает только одних магометан, здесь живущих. Если кто просит его садиться, то он вдруг удаляется и никогда уже опять не приходит.

За шесть лет назад питался он одними листьями и кореньями. Ныне же ест все, но с величайшей умеренностью. Образ мыслей его состоит в том, чтобы обузданием страстей своих сделать себя ни от кого независимым. Потерять терпение, объявил он, и казаться недовольным, было бы величайшее для него несчастие. Он не только не избегал случаев, но искал даже оных к испытанию своего терпения, и переносил все причиняемые ему оскорбления с твердостью стоика. Остановившись на одном месте, представлял он совершенного истукана, не шевеля никаким членам своего тела и не изменял нимало вида в лице, сколько бы его не раздражали. Он обращал только взор свой книзу тогда, когда смотрел кто ему в глаза пристально. Холод и жар переносил так, что нельзя было не удивляться.