Он говорил, сложив на груди руки, глядя поочередно то на публику, то на судей, то на защитников, то на обвиняемого, медленно поворачиваясь и неспешно прохаживаясь по залу. – Вот три вопроса, но по сути все три относятся к одному и тому же: о чем идет речь на этом разбирательстве? На первый взгляд, дело касается незаконных действий обвиняемого, когда он был наместником в Македонии. Так все выглядит со стороны, и эти вопросы, безусловно, лежат в основе наших споров. Тем не менее это разбирательство – нечто гораздо более значительное, более важное. Это орех, спрятанный внутри толстой и твердой скорлупы, надежно оберегающей его во время созревания. Дело в том, что скорлупа, защищающая орех, не менее важна, чем он сам: без нее не было бы ни этого суда, ни понимания природы преступления или, лучше сказать, преступлений, за которые сегодня судят обвиняемого Гнея Корнелия Долабеллу. Эта скорлупа – Рим и римское правосудие. Оба они также предстали сегодня перед судом. За нами, за тем, что мы утверждаем и защищаем, пристально следят не только присутствующие здесь судьи, обвиняемый, защитники, я сам и публика. К нам и к нашим словам приковано внимание не только всех жителей Македонии, но, осмелюсь утверждать, населения всех провинций, находящихся под властью Рима. Все они пристально следят за нами, за тем, что мы делаем, какие приговоры выносим, потому что стремятся вникнуть в суть наших законов и выяснить, как далеко простирается наша справедливость. В испанских провинциях, в Цизальпийской Галлии, в Африке, по всей Италии, на Сардинии или Сицилии, в большей части Греции и, несомненно, в Македонии все знают, и знают очень хорошо, сколь велика сила нашего оружия, доблесть наших легионов, мудрость наших легатов на поле брани. Благодаря этому оружию и нашим легионам упомянутые народы подчинились нам и теперь желают знать, кто мы – просто завоеватели или же правители, а поскольку править можно по-разному, они желают знать, справедливы мы или несправедливы, достойны того, чтобы навязывать свои законы, или недостойны того, чтобы принимать их в подданные. Это и есть то главное, что мы с вами сегодня хотим выяснить. При близоруком взгляде может показаться, что мы судим плохого правителя за совершенные им преступления, но если посмотреть шире, помня, что именно нам, римлянам, надлежит вершить судьбы других народов, мы поймем, что́ на самом деле решается сегодня: заслуживаем ли мы, римляне, во имя Юпитера, Марса, Венеры и прочих богов, твердо и разумно править всеми этими народами.

Наступила полная тишина.

– Дым… – прошептал Гортензий своему коллеге по защите. – Пустые слова.

– Пустые слова, – согласился Котта, – однако блестящие. И люди его слышат.

Он указал на публику, сделав едва заметный, но недвусмысленный кивок, который заставил Гортензия повернуться к горожанам, наводнившим в то утро базилику Семпрония.

Действительно, речь Цезаря о смысле этого разбирательства поразила всех присутствующих, особенно тех, кто стоял за популяров, требовавших преобразований и передела богатств: таких было большинство. Цезарь затронул саму природу римской власти, и граждане желали видеть, как далеко он зайдет, критикуя образ правления, введенный Суллой и увековеченный оптиматами.

Македоняне слушали Цезаря затаив дыхание, поскольку это касалось их непосредственно, однако слова обвинителя тронули судей и прочих поборников старины, желавших сохранить прежние порядки, при которых над всем царила и всем распоряжалась горстка оптиматов: они внимательно следили за тем, как далеко зайдет молодой защитник в нападках на существующую власть.

Так или иначе, всех захватила вдохновенная речь Цезаря.

Помпей знал об опасениях оптиматов и, будучи председателем суда, а после отбытия Метелла в Испанию – вождем наиболее косных сенаторов, был готов ради приличия разрешить Цезарю высказаться, прерывая его в случае надобности – не все можно говорить во всеуслышание.

Цезарь чувствовал, что не только взгляды, но и мысли всех собравшихся устремлены к нему. Хорошо это или плохо, его время пришло.

– Защитник Гортензий вкратце сообщил нам, почему он считает нужным оправдать подсудимого по всем обвинениям. Ради краткости он свел длинную череду преступлений к незначительным упущениям, не связанным непосредственно с его действиями: да, храм Афродиты разграблен, однако, по мнению защиты, это случилось еще до прибытия обвиняемого в Фессалонику. Да, пшеницу якобы завезли из Египта, однако это голословное утверждение, его подкрепляют лишь показания со стороны защиты, принадлежащие самому Долабелле. Да, моих первых свидетелей убили, однако это всего лишь случайность; я привел новых, но один подкуплен мной, второй – безумный старик, третий – женщина; так или иначе, защита отвергает их. Следовательно, обвиняемый невиновен. Вот каковы их доводы – будто македонянам, прибывшим сюда из Фессалоники, не на что было потратить те скромные средства, которые остались у них после пребывания алчного Долабеллы в их провинции, кроме как на оплату дорогостоящего разбирательства по вымышленным преступлениям. А опозоренной женщине хочется одного: публично унизить себя перед сотнями незнакомых людей. Кому может прийти в голову, что эти македоняне и эта женщина готовы потратить деньги впустую или пойти на ненужное унижение ради собственных выдумок?

Цезарь остановился. Поднес левую руку ко рту. Ему нужна была вода, но он не хотел идти за чашей. Пока рано. Он позволил гневу увлечь себя, но тщательно следил за своей речью и сумел зажечь сердца многих присутствующих, склонных верить ему, а не защитникам Долабеллы. Он читал это в глазах собравшихся, которые напряженно смотрели на него. Значит, надо продолжать в том же духе.

И он продолжил.

Речь захватила его самого.

– Итак, я не буду краток. – Он посмотрел на настройщиков клепсидр и быстро взглянул в глаза Помпею. – Я прошу председателя суда, чтобы он велел настройщику отойти от водяных часов, которые отсчитывают время, отведенное для моей речи. Если защитник не использовал все время, которое у него имелось, это не означает, что я не имею права сполна использовать свое. Клепсидры полны, все шесть. И я позабочусь о том, чтобы они опорожнялись, как положено, одна за другой, но поскольку они готовы, я не вижу необходимости в присутствии настройщика.

Помпей посмотрел на обвинителя, строго и бесстрастно.

Как и предполагал Цезарь, Помпей действительно велел настройщику кое-что сделать с часами перед заключительным выступлением обвинителя на случай, если его потребуется сократить. Помпей не предполагал, что молодой обвинитель обратит внимание на такие подробности. Тем не менее, столкнувшись с прямым и публичным вызовом Цезаря, Помпей, чувствовавший на себе пристальное внимание публики, столпившейся в базилике Семпрония, был вынужден кивнуть настройщику; тот встал и отошел на несколько шагов. Память о дерзкой выходке юного Цезаря Помпей запрятал в глубине сердца. Он был не