своим собственным. Я не раз слышал на Форуме слова о том, что следует разработать больше законов для случаев, подобных рассматриваемому нами, но я уверен, что это неприемлемо. Чем больше законов, тем больше взяток. Речь идет не о принятии бесконечного множества законов, а о том, чтобы соблюдать уже имеющиеся. Но я знаю, все мы знаем, – он повернулся к публике и медленно обвел зал руками, как бы упоминая каждого из присутствующих, – что обвиняемый тайно воздействует на суд, что обвиняемый, можно сказать, покупает судей, подвергает их всевозможному давлению, желая заставить суд оправдать его преступления. На память приходит изречение Плавта: «Iniusta ab iustis impetrari non decet»[68]. Но я надеюсь, я верю, я хочу верить, что судьи Рима справедливы, а то, к чему склоняет нас Долабелла, если слегка изменить слова достопочтенного Плавта, мягко говоря, неприемлемо.

Он глотнул воздуха. Посмотрел на клепсидры. Время летело стремительно. Оставалось всего две клепсидры. Цезарь мог бы возмутиться, но он уже владел умами и душами собравшихся. Разумнее было идти до конца. Даже несмотря на спешку из-за водяных часов, с которыми что-то сделал настройщик.

– Я собрал свидетельства и улики, доказывающие неправомерные действия Гнея Корнелия Долабеллы, но если у кого-то остались сомнения, взгляните не на его поведение в прошлом, а на то, как он ведет себя в настоящем: вечеринки, пирушки, расточительность, непозволительная роскошь, продажные женщины, всевозможные излишества – вот чем занимается обвиняемый изо дня в день. Вернемся к великому Плавту: «Male partum, male disperit»[69]. Так оно и есть. Если бы Долабелла сколотил свое состояние трудом и стараниями, он бы использовал деньги более осмотрительно и разумно, но его нынешняя расточительность и бесстыдное выставление напоказ своего богатства – следствие неясного, скрытого от всех, преступного происхождения денег: их украли у македонян посредством незаконных налогов и грабежа святилищ. И если мы оправдаем преступления, совершенные обвиняемым в Македонии против македонян, сославшись на то, что обвиняемый – римский гражданин, этот преступник будет угрожать нам всем, здесь, в Риме. Таким образом, к суду можно применить высказывание «multis minatur qui uni facit iniuria»: совершая несправедливость по отношению к одному, он угрожает многим[70]. И если суд оправдает преступления Долабеллы, он совершит несправедливость по отношению ко всем нам, к гражданам Рима, которые стремятся соблюдать законы, а также ко всем македонянам, которые приняли наши законы и обычаи. Время от времени я мысленно возвращаюсь к словам: Δεῖ ἐν μέν τοῖς ὅπλοις φοβερούς, ἐν δὲ τοῖς δικαστηρίοις ἐλεήμονας εἶναι, с которыми полностью согласен. Да, «нужно быть безжалостным на поле брани, но снисходительным в суде». Но стоит уточнить: снисходительным к кому? – Говоря это, Цезарь держал в уме то, чему научил его Цицерон несколько месяцев назад: следует быть защитником, а не обвинителем. – И я отвечу вам, судьи: будьте снисходительны к обиженным, к македонянам. Представитель защиты пользуется всяким удобным случаем, дабы публично назвать меня accusator, потому что я и в самом деле обвинитель Долабеллы, но здесь и сейчас я – гораздо более значительное и важное лицо: я – защитник македонян, пострадавших от ужасающей несправедливости. Что я имею в виду под словом «несправедливость»? Тягостную, бесконечную череду несправедливостей, творимых продажным Долабеллой. И если я защищаю македонян, то делаю это ради общего блага всех римлян и неримлян, подчиняющихся законам справедливого Рима, который все мы так любим. Я больше не защитник македонян, я – защитник справедливости, защитник всех граждан Рима, уставших наблюдать, как продажный сенатор уходит от ответственности, совершив бесчисленные преступления и опорочив имя Рима в подвластной ему провинции, создавая тем самым питательную среду для мятежа и войны, вместо того чтобы устанавливать римский мир.

Молчание.

Цезарь неподвижно стоял в середине зала.

Все взгляды были прикованы к нему.

Он продолжил:

– Мы были безжалостны к македонянам на поле битвы, но теперь, в справедливом суде, мы должны быть снисходительными и чуткими, внимательно рассматривать их жалобы, если они справедливы, как в данном случае, выслушивать их обиды и наказывать их врагов. Все пятьдесят два члена этого суда – сенаторы, взявшие имя оптиматов, поскольку считают себя лучшими из лучших. Но коли так, ради всех богов, докажите это! Итак, corruptio optimi, pessima[71]. – Он понизил голос, но все равно четко произносил каждое слово. – Итак, уважаемые iudices, докажите, что вы против творящегося беззакония, и вспомните изречение Демокрита: Μούνοι θεοφιλέες, ὅσοις ἐχθρόν τὸ ἀδικέειν. Воистину, «боги любят врагов несправедливости». Да будет так: пусть у богов найдутся причины любить и нас, граждан Рима, и македонян, и всех, кто находится под нашим управлением, а мы научимся их уважать. Даже в лучшей корзине среди отборнейших яблок может затесаться одно гнилое. Если удалить его, остальные и дальше будут радовать глаз и нёбо, а если оставить в корзине, все яблоки очень скоро сгниют.

Он еще раз посмотрел на клепсидры: у него осталась только одна, и та была на исходе…

– Я действительно верю в справедливость. Я действительно верю в Рим. Я знаю, что защитники пытались утаить истинное положение вещей, скрыть преступления обвиняемого, запутать дело, но помните, судьи: Η Δίκη γάρ καὶ κατά σκότον βλέπει. Помните, уважаемые члены суда, что «правосудие видит даже в темноте». И будучи судьями, будучи представителями правосудия, сквозь вымыслы, нагроможденные защитой, вы должны разглядеть великий позор и огромное презрение обвиняемого ко всему справедливому, достойному и благородному. Вот почему я молю богов, чтобы они просветили этот суд и Гней Корнелий Долабелла был осужден за все его отвратительные преступления, чтобы мы удалили из нашей столицы самое гнилое, самое зловонное и мерзкое яблоко, какое только можно себе представить! Гнилое яблоко, которое принесет Риму не богатство и процветание, а лишь ненависть и бунт всех, кто пострадал от его продажной власти!

На мгновение он умолк. Ему нужно было отдышаться, прежде чем завершить свою речь, прежде чем сказать самое важное.

Зал загудел. Кто-то хаял Долабеллу, кто-то рукоплескал, но Цезарь поднял руку и заставил всех замолчать.

Он провел пальцами по отросшим волосам.

Повернулся к публике и отыскал глазами Корнелию, которая прочла любовь в его взгляде. Затем повернулся к матери – та чуть заметно кивнула – и наконец встретился взглядом с Долабеллой, увидел ненависть в его глазах.

Юлий Цезарь сделал глубокий вдох. У него заканчивалось время. Его голос наполнил базилику:

– На этом суде судят не только Долабеллу и его преступления, как я уже говорил. На этом суде происходит нечто гораздо большее. Я – не просто защитник македонян.