– Господин рыцарь, – сказал уже потише. – Я должен уйти! Немедленно! Прошу меня выпустить.

– Nein[166]! Жвикулис, следи за ним!

Женщины тихо всхлипывали, тряслись, молились.

– Следите за окнами и дверьми! – прошипел Ян из Дыдни. – Упыри не должны сюда войти.

– А это правда упыри? – простонал Марчин из Мышинца, отрываясь от щели в ставнях. – Я ведь вижу, как они ходят. Они не могут быть мертвыми!

– А что тогда?

– Обычные стригоны[167],– сказал поляк таким тоном, словно речь шла о стаде теляток, заблудившихся в овсе на соседском поле. – Они весьма похожи на того, какого я в Венгровце видывал, когда преставился некий Коляса. Как положили его во гроб, а бабы псалмы запели, он вдруг ожил и принялся зубами щелкать.

– И что ты?

– Сперва пришлось селян скликать да с колунами в дом входить. Но как башку ему топором сняли, он моргать перестал. И больше не вставал!

– Матерь Божья, – всхлипывала жена корчмаря. – Смилуйся над нами, грешными.

– Mein Gott, – ворчал купец из Крулевца. – Мои товары…

– И вот большой красный дракон с семью головами и десятью рогами, и на головах его семь диадем…[168] – бормотал Юрген, поводя вокруг обезумевшим взглядом.

Вийон поглядывал на сотоварищей. Женщины плакали и молились, корчмарь и слуга купца били лбами в пол, раздирали на себе одежды, худой торговец раскачивался монотонно, обхватив себя руками. И только поляки сбились в группку подле огня и обменивались короткими, резкими замечаниями, явными свидетельствами того, что им не впервой сходиться в схватке со стрыгами и волкулаками.

– Никакие они не упыри, стригои или летавицы, – упирался Доброгост после внимательного наблюдения сквозь щель в ставнях. – Я вам говорю, доброе панство, что это обычные вомперы, что кровь из жил пьют и от крови невинных младенчиков пухнут, словно пиявки. Достаточно им башку гвоздем пробить – тут-то они последний скулеж и издадут.

– Ежели это вещуны, – обеспокоился бородатый Жвикулис, – то мы душу Велесу… тьфу ты… Господу Богу отдадим. Как только на колокольню взойдут, в колокол ударят или имена наши выкрикнут, то половины «отченаша» не минет, как мы все помрем!

– Да какие там вещуны, – возразил Ян из Дыдни. – Я когда меч в землю воткнул и сказал: сгинь, пропади, мара, – так дьяволы их не взяли. А ведь когда в Тшемешне вещун по улицам лазил, стоило только железо в землю воткнуть да Господу помолиться, как бес его и взял, как черта ладан!

– А пробовал ты их железом? – выдохнул Марчин из Мышинца.

– Пощупал пару по рукам, одного в лоб, другого в плечо.

– И что?

– А ничего. Продолжали за мной идти.

– Нужно их могилы отыскать, дыру провертеть и святой воды налить.

– Ага, ищи их гробы в Бердичеве!

– Можно им кусочек железа в рот положить…

– Да положи – и в жопу тоже. Только поспеши, чтоб руку не отгрызли.

– Говорите, они живых едят? – вскинулся Доброгост. – Тогда это простые вомперы, не больше! Такого железным колом нужно в башку бить, сильно, не жалея! И исчезнет, как полудённица.

– Vater unser im Himmel, geheiligt werde dein Name, Dein Reich komme, Dein Wille geschehe, wie im Himmel so auf Erden,[169] – трясся и рыдал корчмарь.

– Дурное дело! Verflucht![170] – ворчал сердито Кершкорфф из Кенигсберга.

– И откуда их столько-то взялось? – крикнул Доброгост.

– У нас, на Курпях, вомперы родятся из некрещеных деток. А также из плохо окрещенных и тех, что с двойными зубами родятся.

– Чтобы целый город некрещеных? Да быть того не может!

– А всех хуже, – продолжал безмятежно Доброгост, – самые ярые, как тот волк по весне, рождаются мерзавцы сии из немцев, сукиных детей. И из тевтонцев!

– Странно, что все среди бела дня вышли. У нас, – ворчал Ян из Дыдни, – всегда лишь в ночи упырь из могилы встает. На Святого Марчина. Или на Святого Яна. Или в жидовский праздник…

– Тише, благородные господа, – обратился к ним Вийон. – Слышите?

Шорох и шелест раздавались уже перед главными воротами. Потом послышался скрип засовов и треск дерева, словно что-то со всей силой уперлось в доски. Скоро услышали они и стук ударов. Когда он утих, застучали ставни в зале, что-то с глухим стуком грянуло в стену: так, что та застонала, и отскочило от нее несколько кусочков глины.

Шум стих. Слышали они лишь мертвый, беспрестанный шелест и шорох шагов вокруг корчмы.

– Кершкорфф? Где он? – обеспокоился Ян из Дыдни. – Где этот проклятый мудак?

Вийон осмотрелся. Ни купца, ни его слуги в зале не было. Страшное предчувствие укололо поэта сильнее, чем клинок мизерикордии. Одним прыжком он выскочил за порог, пронесся сквозь прихожую в комнату по другую сторону коридора. Ян из Дыдни бежал следом. Когда Франсуа миновал дверь, в топот его шагов вплелся стук снимаемых с ворот запоров.

Кершкорфф вскрикнул – взгляд поэта обещал смерть. Купец и его слуга стояли около задних дверей. Пруссак как раз откладывал брус, вынутый из железных ухватов по обе стороны фрамуги.

– Мои товары, – крикнул Кершкорфф. – Своруют… Уничтожат… Я не могу их оставить! Я заплачу!

Двери отворились от сильного толчка снаружи. Ударили слугу в грудь так, что тот охнул и покачнулся к стене.

В проходе, в потоках воды, падающей со свинцового неба, в каскаде капель, стекающих с козырька над входом, замаячили зловещие фигуры мертвецов. Шесть рук потянулось к купцу. Кершкорфф отнюдь не готов был встать к бою столь же мужественно, как тевтонский магистр под Танненбергом. Пискнул, словно мышь, надетая на рожон, и бросился наутек вглубь корчмы. Вийон застонал, когда купец ткнулся в него массивным брюхом, повалил да прошелся сверху. Молодой, не названный по имени слуга немца крикнул отчаянно, хотел броситься следом за принципалом, но в тот же миг две грязные ладони сжались на его руке, а еще четыре – начали дергать, тянуть и переваливать его через порог.

– Закройте дверь! – рыкнул Ян из Дыдни.

Вийон прыгнул на помощь слуге. Юноша рыдал как дитя. Тщетно пытался схватиться за раму двери, тщетно дергался и метался. Вийон ухватил его за рукав кафтана, цапнул левой рукой за запястье. В тот же миг заметил, как рослый человек в доспехах городского стражника погружает зубы в плечо несчастного. Слуга закричал, заплакал, зарычал; вырванный из рук Вийона, влекомый за волосы, руку и одежду, он оказался в центре толпы серых, сгорбленных, мокрых фигур. Кричал и бился, словно червяк, нанизанный на иглу, пока его рвали на куски. Поэт видел, как склонялись над ним жадные головы мертвых, как пальцы со сломанными, измазанными в земле и навозе ногтями раздирали плоть и кости, как вытаскивали дымящиеся потроха из окровавленного брюха, как запихивали их себе в рты…