Его новая грамота игумену Илье утверждала, что в монастыре не следуют «преданию святых древних отец», ведут себя «безчинно» и вообще там «бывает смута многая». Оскорбляя братию, Никон старался к тому же поприжать их вольности. Он запретил монахам в субботу и воскресенье Великого поста есть рыбу, запретил употреблять квас с хмелем, велел обнажать головы от монашеских клобуков во время службы. Особое раздражение митрополита вызывало отношение соловчан к ссыльным. «Вы их держите не по государеву указу, – писал Никон, – не крепко, во всем им свободу даете и против государева указу под крепкий начал (в заточение. – А. Б.) не отдаете». Никон требовал суровых мер к ссыльным, однако это распоряжение, судя по последующим событиям, не было выполнено – они продолжали свободно жить и работать в монастыре.

В том же 1651 году новгородский митрополит потребовал изменить порядок богослужения: петь и читать тексты «единогласно» (последовательно один за другим), а не «многогласно» (для ускорения службы на Соловках было принято петь и читать одновременно). Неизвестно, насколько эта мера удалась, но вмешательство Никона еще более возмутило монахов. В следующем году новгородский митрополит ущемил соловецкую братию в пользу Анзерской пустыни. Он знал о растущем против него недовольстве, например о том, что строитель соловецкого подворья в Москве Матвей открыто называет его врагом Соловецкой обители, что в Новгороде соловецкий дьякон Пимен объявляет Никона антихристом и т. д.

Крутые меры против недовольных не помогали. Строитель Никанор помнил, как возмущали братию известия об избиениях и заточениях соловецких монахов в Новгороде и Москве по приказам Никона. Даже дружеские на первый взгляд жесты митрополита явственно свидетельствовали о его желании подчинить монастырь своей воле. Игумена, избиравшегося братией и утверждавшегося в Москве, по предложению Никона повысили в сан архимандрита. Но более торжественное архимандритское одеяние и право Ильи на более торжественную церковную службу многих в монастыре не обрадовали, ибо поставил Илью на новую ступень и возложил на него митру все тот же Никон. В грамоте Никона на Соловки, извещающей о царской милости и прекращении против обители одного неприятного следственного дела, также слишком явственно звучали покровительственные, хозяйские нотки.

Тем, кто этого не понял, раскрыли глаза последующие события. В 1652 году Никон сам приехал в Соловецкий монастырь. По рассказам братии, он как волк рыскал по обители, хватая то, что ему понравилось, например книги (о которых монахи особенно сокрушались), золотую застежку с яхонтом и изумрудом (вклад царя Симеона Бекбулатовича), золотую цепь, панагию с драгоценными камнями и жемчугом. Наглость Никона зашла так далеко, что он покусился на одну из величайших соловецких святынь – мощи мученика Филиппа, изгнанного из Москвы и убитого по приказу Ивана Грозного.

Некогда соловецкие монахи с большим риском и трудностями разыскали святые мощи и доставили их на Соловки. Здесь, в драгоценной раке, они освящали собой Преображенский собор, здесь все богомольцы могли поклониться останкам человека, восставшего против тирана. Никон, желавший занять патриарший престол, из политических соображений считал удобным приехать в Москву с мощами Филиппа. Этого было достаточно, чтобы лишить Соловецкую обитель ее сокровища! Несправедливость была столь нестерпима, что Никанор не понимал, как монахи подчинились диктату митрополита.

Самого Никанора не было в монастыре, а его единомышленники оказались в растерянности. Лишь плач, а не твердое хозяйское слово звучало в обители. Обливаясь слезами, распевая специально сочиненный горестный гимн, монахи провожали мощи святителя, вместо того чтобы вспомнить свои древние права и указать похитителю на дверь. Оторвавшийся от земных дел аскет Илья мог только горько сокрушаться о разорении обители от лукавого пастыря, но не защитить Соловки. Монастырю нужен был новый глава.

* * *

От тягостных размышлений Никанора оторвал шум на лестнице. Пробившись через снегопад и завалившие вологодские улицы сугробы, в келью строителя поднимался преогромнейший бородатый монах. Даже не остановившись, чтобы отряхнуть с себя снег, он подошел к креслам и склонился к уху строителя. Преосвященный Маркелл, архиепископ Вологодский, сообщал через доверенного служителя Софийского дома, что задуманное увенчалось успехом.

Верный соловецкий постриженник, Маркелл принял деятельное участие в перемене архимандрита беломорской твердыни. После того как монахи отказали в доверии Илье и просили Маркелла помочь утвердить соловецким настоятелем строителя Никанора, архиепископ употребил все свое влияние в столице. Теперь ответ из Москвы пришел: правительство было согласно с кандидатурой Никанора, но требовало, чтобы он принял поставление в Кремле. Пока строитель собирается в дорогу, сообщал Маркелл, он, архиепископ, пишет послание на Соловки, чтобы братия с честью отпустила Никанора в Москву. Оба, и Маркелл, и Никанор, понимали, что будущему архимандриту следует прежде побывать в обители и утвердить братию в правильности сделанного ею выбора. Только после этого, оставив дела на Соловецких островах в полном порядке, а людей в единомыслии, можно было отправляться в столицу. Не мог Никанор и немедленно покинуть Вологду, где дела требовали оставить грамотного и надежного заместителя. Двинувшись по зимнему пути, Никанор должен был посетить разбросанные по Поморью монастырские усолья и промыслы, заручившись поддержкой приказчиков. Все равно до вскрытия льда добраться на острова было нельзя. Тем не менее следовало спешить. Никанор решительно поднялся и, проводив вестника, принялся за работу.

С радостью видел Никанор, как из свинцовых морских валов поднимались могучие башни соловецкой твердыни. Сюда, как к родному дому, давно стремилось его сердце. Со слезами на глазах сошел он на берег, которого столь долго был лишен волей царя Алексея Михайловича. Когда-то Никанор радостно стремился в Москву, везя с собою братский приговор соловецких монахов, единодушно избравших его своим архимандритом. Вез он еще лукошко рыжиков в подарок патриарху Никону и образ святых чудотворцев Зосимы и Савватия в золотых и серебряных ризах, чтобы при посвящении в архимандриты «почтить» им царя. В Москве Никанора хорошо приняли и посвятили… в архимандриты другого монастыря!

Чудная природа, райской красоты местность под Звенигородом настолько пленили царя Алексея Михайловича, что он, не считаясь с расходами, взялся перестраивать, а лучше сказать – заново строить стоявший на горе Стороже древний Саввино-Сторожевский Рождество-Богородицкий монастырь. Детище Саввы, ученика Сергия Радонежского, украсилось парадной семибашенной крепостью и каменными дворцами, древний храм Рождества Богородицы был заново расписан Степаном Рязанцем и окружен хрустальной галереей, знаменитый зодчий Иван Шарутин лично создавал новый архитектурный облик монастыря, превращая его в любимую загородную резиденцию государя.

Сюда, в полудворец, полумонастырь, и понадобился Алексею Михайловичу достойный архимандрит. Сюда, презрев желание соловецких монахов, царь и назначил Никанора как человека, известного своей честностью, подвижнической жизнью, а главное – распорядительностью. Управлять строительством, которое вели государственные служащие и наемные артели, набирать монахов, организовывать монастырское хозяйство, принимать царя с его семьей и приближенными – масса хлопот свалилась на Никанора, сердце и все помыслы которого были отданы Соловкам. Но разве можно было идти против царской воли?