А музыкальность Игната открылась ещё в двухлетнем возрасте: в споре с Ермолаем он не хотел слушать пластинок со сказками, а всегда с музыкой, пением. Но мы ещё не придали значения. В Вермонте в купленном нами доме стоял старый небольшой рояль. Игнат – уже с четырёх лет то и дело к нему прилаживался, перебирал клавиши, но мы по-прежнему не отнеслись серьёзно. А как-то приехал к нам Ростропович, уже Игнату лет семь, проверил его, объявил: «Абсолютный слух! И учить немедленно!» Но пойди в нашем лесу поучи. Пытался заниматься Ленард, быстро признал свою недостаточность. Нашли какую-то учительницу близ Кавендиша – из рук вон. А время утекает. Но тот же Вермонт и помог. На юге его, милях в 70 езды от нас, – международный летний Марлборо-фестиваль камерной музыки, над которым шефствует живущий в таком же лесу, как и мы, знаменитый пианист Рудольф Сёркин. Он согласился прослушать Игната, по короткой сочинённой Игнатом пьеске сказал: «Он – русский, сразу слышно!» – признал ярко одарённым и велел серьёзно учиться музыке. Дальше захлопотала жена Сёркина Ирена: как и с кем устроить Игнату регулярные уроки. Сперва – взялась тонкая, талантливая кореянка Чонкийо Шин, быстро обнаружила в Игнате «и блеск, и жажду учиться», что не обязательно сочетается. Уже при ней Игнат дал свои первые публичные концерты: в десять лет – соло, в одиннадцать – с оркестром (2-й бетховенский). Занимается он музыкой с огромным увлечением. На уроки к миссис Шин, в другой штат, Массачусетс, полтора часа в один конец, его возит всё та же стойкая бабушка; а ещё и на север в Хановер, там занятия контрапунктом с профессором Дартмут-колледжа. И в жертву музыке Игнат подавил в себе другую острую страсть – к шахматам, от которых тоже возбуждённо сжигался: с болью, но сумел полностью отказаться от них, убрать прочь доску с соблазнительными фигурами. А чтение – позволяет себе обильно: читает и русскую, и английскую классику. (На первом же опыте сравнения языков – русский текст ростановского «Сирано де Бержерака» и американский по нему фильм: ну разве можно поставить рядом: «О нет, благодарю!» – и «No, thank you»?) Дальше Игната переймёт ассистент Сёркина уругваец Луис Баже.

Так во многом семья и дети платили за выбранное мной лесное уединение. Но для моей работы, для всего смысла жизни оно – именно в Америке и на много лет вперёд – абсолютно необходимо. Хороши условия – хорошо и поработано: за эти годы от начала до конца написаны столыпинский том «Августа» и, в основе, четыре тома «Марта».

______________

Оглядываясь, не могу не признать минувшие шесть лет в Пяти Ручьях – самыми счастливыми в моей жизни. Налетали западные неприятности – и проходили побочной пеной. Как раз в эти годы развился громкий лай на меня – но не испортил мне ни одного рабочего дня, да я его и не замечал, по пословичному назиданию: в ино время не думай, не знай, что люди говорят. Аля, когда б ни вошла ко мне в кабинет, – всегда заставала меня приподнято весёлым, даже сияющим: так спорилась работа хорошо. А те ругательства, те журналы я только складывал стопкой на полку и годами не читал, доселе, – лишь вот для «Зёрнышка» думаю впервые прочесть, чтобы заодно и поспорить, экономия времени.

Когда углублён в неповторимый труд – других задач не знаешь, не воспринимаешь. В разные годы за это время ставились мои пьесы – в Германии, Дании, Англии, Штатах, приглашали меня на премьеры, – никогда не ездил. А уж разные сходки, встречи – мне дико, как безплодно кружатся там, в нью-йоркском или парижском смерче; а им дико такое гробокопательное чудачество – уйти от мира. Некоторые американские литературные критики, меря по себе, судили, что это «хорошо организованная реклама». (Критики! – им и не в толк, в чём работа писателя? Уединиться для работы мечтает каждый, кому есть что сказать. Говорят, тут, в Вермонте и рядом, умные так и делают – Роберт Пенн Уоррен, Сэлинджер. Здесь же когда-то четыре года прожил Киплинг. Вот если б я ездил по всем приглашениям и выступал – вот это была бы самореклама.)

Аля как-то вспомнила, повторила наш довысыльный девиз: как нам правильно разгадать небесный шифр[247] этих лет? как правильно угадать линию поведения? – теперь уже на Западе. Но, пока это понадобится, весь безошибочный шифр был: сидеть, писать, нагонять упущенную русскую историю. Есть у меня такая молитва: «Господи, направь меня!» И когда нужно будет – направит, я живу спокойно.

Конечно, худое дело: всю жизнь работать в запас, в запас, в запас. Но это – жребий разорённой России. Если бы сегодня на родине возживала бы истина о прошлом из тла и на ней оттачивались бы умы, вырастали бы сильные характеры и целые шеренги делателей, – пришлись бы кстати и книги мои. А тут: старая эмиграция почти вдокон умерла, её внуки врастают в западную жизнь, мои книги им как иностранные, и сами они уже не сила и не нация; а новая, Третья эмиграция, читающая главным образом по-русски, хотя и разбирает бойко мои книги в безплатной нью-йоркской лавочке, но им не внемлет, за ними не идёт. (Нашлась и такая группка аферистов: получали мои портативные «малышки» якобы для безкорыстной отправки в СССР – а сами, через книжную базу в Израиле, пустили их в там в продажу.) А современная западная публика – та и вовсе, кажется, отвыкла думать над книгами, разве что над журнальными статьями, и сами западные писатели, в большинстве своём, не претендуют на силу убеждения. Нынешняя западная литература – щекотание нервов или интеллигентному, или массовому читателю, она снизилась до забавы и парадокса, утеряла уровень воспитания умов и характеров.

Итак – в запас, в запас…

И первые шаги запаса – собрание сочинений, в их окончательном виде. Такие смятенные и переколышливые были годы в Советском Союзе – ни один текст никогда до конца не отделан, не доработан, а ещё и сознательно искажён, подчиняясь тактике укрыва до времени. Если не довершить, дочистить, докончить теперь – то когда же? Не простое писательское желание видеть поскорее эту череду томов, но внутренняя боль, что всё не прибрано, и не на месте, и можно не успеть при жизни.

Современная техника, электронная печатная машина, дала возможность Але вести ежедневный набор и в нашей глухомани, никуда не выходя и тут же всё поправляя. (Не мог я без «ё»! С трудом заказали несуществующие в IBM головки с «ё» для главного шрифта и петита. А – для остальных шрифтов? Ловчайшая пальцами тёща моя взялась выставлять все недостающие точки над «ё» и все ударения,