Дартмут-колледжа с её межбиблиотечным абонементом (которым и я немало попользовался с благодарностью и изумлением от чёткости и богатства американских библиотек). Но когда от проектов Бернштам перешёл к написанию работ, то, при его несомненной талантливости и богатстве локальных знаний, там и здесь, – он смутил нас непрозрачностью письменного выражения. Однако он страстно оспаривал каждое место, а если ещё отметить его, по началу, склонность вставлять в исследования резкие публицистические выводы – всё вместе делало неизбежную большую редакторскую работу с ним весьма трудной. И на кого же она пала? Конечно, на Алю: у меня не было такого терпения и возможности столь отвлечься от «Колеса». – За два года этого бурного сотрудничества Бернштам составил для ИНРИ в окончательном виде – два тома документов, весьма полезных, о народном сопротивлении коммунизму в России: «Независимое рабочее движение в 1918 году» (как большевики, едва придя к власти, подавляли рабочих) и, за тот же 1918, – «Урал и Прикамье»[257]. – А дальше надо было нам озаботиться, как помочь Бернштаму не захряснуть в тупиковом вермонтском городке, но прокладывать же свою научную карьеру. Сперва удалось получить для него грант в вашингтонском Институте Кеннана. (Там он всё более склонился к демографии и экономике; кстати: там познакомился с новейшей демографической статистикой об СССР, пока засекреченной Госдепартаментом, чтобы не подрывать детанта, – и уже тогда с болью сообщил нам, что биологическое вырождение трёх славянских народов может стать к концу 80-x годов уже и необратимым.) А затем – моё участие в совете Гуверского института помогло, хотя не без труда, добыть там место для Бернштама, где он сразу, к счастью, был достойно оценен и имел успех.

По эмигрантской цепочке, через нашего священника отца Андрея, достигла нас просьба об устройстве – от недавнего, и полностью на мели, сорокалетнего эмигранта Бориса Парамонова. Его прошлое, что он всю жизнь проработал на кафедре марксизма-ленинизма, мало располагало. При встрече, когда он приехал к нам для разговора, показался он мне как-то слишком уже неопределёнен, хлипок внутренне, хотя и знающ: готов писать о чём угодно, было бы предложено, а больше всего его тянуло на психоаналитический разбор писательских личностей. Среди нескольких мыслимых тем для ИНРИ он заявил и такую: «История консервативной мысли в России». Это показалось заманчиво – в параллель с уже напечатанной нами «Историей либерализма в России» Леонтовича. Что ж, пусть пробует. Мы дали ему от нашего Фонда грант (продолжившийся около двух лет). Да ничего не вышло. Он был способен к писанию коротких статей, скорее даже эссе, построенных вокруг чьей-либо, желательно парадоксальной, посылки, но не вытягивал выстроить книгу. Начал он с Николая I, потом славянофильство, – главы получались вымученные, с нестройным нагромождением, с раздвоением авторских суждений до взаимоисключения. Поначалу ничто не лишало его уверенности: он считал, что всё искупается его пером, движением фразы, даже и отвлечённым от последовательности взгляда (который всегда был у него – сквозь толстую призму Фрейда). Но дальше он утонул в Чичерине, в Михаиле Каткове – и сдался: этой книги не осилил.

Володя Тельников, бывший, уже послевоенный, зэк, с начала 70-x работавший на Би-би-си, – много написал из задуманной им работы по русской истории XIX века. Однако по эмигрантским трудным жизненным обстоятельствам она не была доведена до последней редакции.

Ещё есть у нас близкий, сочувственный автор – Александр Серебренников, в Нью-Джерси. Он уже много лет увлечён, ведёт пристальнейшие раскопки тайной истории большевизма, несравненно владеет источниками и находит всё новые, пишет детальные разработки отдельных эпизодов, – но тоже, несмотря на наши многие уговоры и содействия, – ни до одной готовой книги не довёл своей работы. (А исключительно оказался полезен мне в сотрудничестве для «Красного Колеса»: добывал редкие издания и ещё более редкие, недоступные сведения. Так, например, он увлекательно «размотал» ленинское Поронино 1914 года: что ни в какой «тюрьме» Ленин там не сидел, там и тюрьмы не было. По убеждению Серебренникова, Ленин уже в Поронине обязался сотрудничать с австрийскими властями, после чего и был так легко отпущен в Швейцарию. Уже в советское время Ганецкий ездил в Поронино уничтожать компрометирующие бумаги, подрывающие всю ленинскую версию событий. С этим добытым Серебренников поспел прежде, чем мы окончательно, в 1983, выпускали новый «Август Четырнадцатого», и я, не перестраиваясь на его материалы и версию его не беря, однако, подправил свой исходный текст так, чтобы он не противоречил ей[258]. – Ещё более сенсационные открытия Серебренников сделал о подрывной деятельности большевицких «страховиков» – Анны Елизаровой и других – в годы 1914–1916.)

Что ж, посильно будем серию ИНРИ продолжать, – но не предвидел я такой огромной отвлекающей редакторской нагрузки и такой отчаянной потери времени. Так оказалось тяжко составлять исследовательскую группу по русской истории. Для этого надо иметь совершенно свободные силы и отдаться этому полностью.

Другое, что я жадно желал создать, от самого моего попаданья на Запад, это – «Летопись русской эмиграции». Блистательно интеллектуальная Первая русская эмиграция прожила полвека на Западе, горела спорами, группировками, оппозициями, программами, книгами, – из нашей советской подглубности мне всегда казалось так ярко-заманчиво это всё узнать! Но вот, приезжаю, – всё кануло, полуистёрлось или измельчало, и нет тому периоду добросовестного умелого летописца. Пройден и загас изрядный кусок русской культуры – но всё население Советского Союза, и особенно нынешнее пытливое молодое поколение, все десятилетия, от рождения, лишённое по воле коммунистов знать что-либо о талантливой русской эмиграции, – когда откроются продухи, не получит и от эмиграции – ёмкого, сводного, ясного огляда. И это станут собирать в то время, когда уже будет совсем некогда в движении новых российских событий; кто-то из нынешних 30-летних должен будет погрузиться в старые публикации с опозданием, и уже всё равно не к горячему сроку эту летопись написать. Удивительно бываем мы, русские, беззаботны, безпомощны, безруки, недальновидны!..

А мне так ясно эта Летопись рисовалась: несколько выпусков, 1917–20, 1921–24 (и всё дальше выразительно ложится по календарным четырёхлетиям). В каждом: справки о группировке русской эмиграции по странам в данный период; обзор организаций, культурных начинаний, органов печати; главные политические и общественные шаги этого периода, с главными аргументами сторон… Ничего не вышло. Предлагал свой проект «Посеву», «Имке», втягивал профессора Н. П. Полторацкого в Питтсбурге, профессора А. Е. Климова (и он работал у нас в Вермонте два зимних месяца, но многообразные задачи отвели его на другое).

Нет русских сил! Не хватает.

Что удалось урядить – Всероссийскую Мемуарную Библиотеку (ВМБ), она начала собираться ещё с осени 1977, по моему воззыву к эмиграции, но не так бурно, как я надеялся: напуганная Вторая эмиграция боится мемуары писать, а Первая иссякает. И всё же многие посылают: кто уже имел написанные воспоминания, да не знал,