«Слишком много вокруг компьютерных и прочих реальностей, — подумал Антон. — Они входят в ничтожную мою жизнь, как патроны в обойму, чтобы выстрелить в… меня же. Какая выстрелит первой?» Судя по зловещей тишине, первой должна была выстрелить текущая — заседания кабинета министров провинции «Низменность-VI, Pannonia» — реальность. А уж затем ее накроет парашютами летящих из чрева транспортного самолета десантников, а то и атомной бомбардировкой последующая — компьютерная. Но он, похоже, не доживет, не увидит. Разве только любопытствующая душа зависнет над дымящимися развалинами, если Бог немедленно не потянет на Суд.

— Я опоздал, капитан, — Антону надоело свирепое многозначительное молчание, — по самой неуважительной и прозаической причине — проспал.

— Так-то он относится к обязанностям члена правительства, — немедленно покатил навстречу Антону, как резиновые мячики, чтобы он, значит, разозлился, наступил и упал, слова Гвидо. — Проспал. Был сильно занят ночью. Чем?

— Вероятно, составлением планов по дальнейшему расширению и углублению программы реинсталляции справедливости в жизнь, — мрачно, как не смазанные клещи, проскрипел Николай. Рубленое его лицо казалось застывшим, как у трупа. Как будто Николай пожаловал на заседание кабинета министров прямиком из могилы. Только глаза светились неугасимой ненавистью. Антону показалось — застрели он сейчас Николая, закопай по новой в землю, ненависть в глазах не потухнет, расплавит землю, встанет в воздухе двумя иглами-лучами.

— Тебе нечем жить, старик, — ответил ему Антон. — Ты способен только ненавидеть и пить кровь. Это скучно и непродуктивно.

— Допустим, — подобие улыбки косо прорезало рот Николая, — насчет ненависти ты прав — ненависти к врагам свободы, демократии и акционерного капитала. Насчет того, что мне нечем жить — не буду спорить, это к делу не относится. Частная жизнь граждан священна и неприкосновенна, она охраняется Конституцией. Но вот насчет крови — нет! Пьешь кровь, ешь человеческое мясо — ты, реинсталлятор! Ладно бы ел и пил один — в этом случае тебя бы отдали под суд как преступника, нарушающего права человека. Твое преступление куда более ужасно и масштабно — ты превратил в людоедов население целого города! Рабочие, женщины, дети, нищие, бомжи и акционеры — все они отныне людоеды! Вот единственный и неоспоримый итог твоей проклятой реинсталляции! Не справедливость ты реинсталлировал в общественную жизнь, но массовое людоедство!

— Ты бредишь, старик! — Голос Антона звучал искренне и возмущенно, однако край сознания был задет. Картина понимания разворачивалась быстро и страшно, подобно отравлению, ядовитому химическому затемнению в атмосфере, когда солнце исчезает так, что, кажется, и не было никогда никакого солнца. Лицо Антона еще хранило гордое презрение, но чудовищная истина, как танки в город, уже входила в его сознание, окончательно уничтожая это самое сознание.

Старый разбойник Николай был прав. Недостающая деталь как бы нарядила неясные подозрения и опасения в одежды истины. Виги и Флориан могли кормить толпы голодных, озверевших людей только… человечьим же мясом! «Подобное усугубляется подобным», — вспомнил Антон прочитанное в библиотеке. Он был слишком занят, слишком стремился проникнуть в компьютерную реальность, иначе не упустил бы из виду реальность помпитов.

Это было кощунственно, чудовищно, но Антон испытал чувство… облегчения. Он и раньше был готов принять смерть, но сейчас персональная его смерть, похоже, обрела черты какой-то высшей логики и законченности. Его вина абсолютна и всеобъемлюща. Смерть — слишком легкое искупление.

Зато его не будут пытать. Зачем его пытать? Он легко, как во сне, как от передозировки, соскользнет в небытие с умиротворяющим осознанием справедливости и одновременной ничтожности в сравнении с содеянным приговора. Лицо Антона вдруг сделалось горячим. По нему текли слезы — слезы долгожданной свободы.

— Если это так, — произнес Антон, — мне не может быть ни оправдания, ни снисхождения. Я достоин смерти. Прошу вас, господа члены правительства, отдать приказ о моей казни немедленно. Я готов принять любую смерть.

— Тем более, капитан, — довольно добавил круглый резиновый Гвидо, — ты сам говорил, что приговор ему вынесен, только отсрочен. Теперь можно с чистой совестью привести в исполнение.

— Как всегда спешишь, многоуважаемый Гвидо, — бесстрастно возразил Ланкастер. — Случай представляется мне крайне интересным и нетипичным. Как можно казнить человека, тем более министра культуры, даже не объяснив ему сути проступка, не выяснив всех обстоятельств дела, наконец, не выслушав его комментариев?

— Если старик сказал правду, мне нечего комментировать, — быстро отозвался Антон. Отсрочка его не устраивала.

— Правду, — подтвердил капитан. — К сожалению. А может, — вдруг расхохотался, — и не к сожалению… — Безумный хохот гремел в тишине зала, как прелюдия к чему-то еще более безумному.

— Что ты имеешь в виду? — прокаркал Николай. Его тоже не устраивала отсрочка. Но по иной причине. Антон хотел скорее умереть. Николаю не терпелось самолично привести приговор в исполнение. Утолить ненависть — Антон был уверен, что ненависть Николая утоляется только со смертью того, кого он ненавидит, — чтобы тут же обратить ее на другого. Антон подумал, что следующим будет Конявичус. Затем — капитан. Если сдаст Антона и Конявичуса. Если не сдаст — передвинется на первое место, потеснит Антона. У капитана, таким образом, не было выхода. В душе Николая простиралась настоящая пустыня ненависти. Странно, подумал Антон, что капитан до сих пор не уничтожил этого Николая. Сосуществовать с Николаем — все равно что носить в кармане бритвенно заточенный нож лезвием вверх и без чехла.

— Объясню позже, — закончил смеяться капитан. — Давайте-ка повторим для нашего опоздавшего коллеги фильм. Кстати, и нам не помешает посмотреть по второму разу. Некоторые детали необходимо уточнить. Начинайте! — повелительно махнул рукой в темноту у себя за спиной.

Из темноты выдвинулся экран. Николай откашлялся. Экран засветился. Возник вид города сверху: обшарпанные, частично провалившиеся крыши, серые дома с заколоченными фанерой окнами, изредка — со стеклами, проклеенными крест-накрест полосками бумаги для прочности. Потом город кончился, пошли поля, укрепсельхозрайоны, леса, болота, речные поймы. Съемки производились с вертолета — по земле бежала его хвостатая тупорылая тень.

— Как известно достопочтенным членам правительства, — словно нехотя начал — по второму разу? — Николай, — я являюсь министром экономики провинции, отвечаю за состояние дел в промышленности и сельском хозяйстве. Помимо этого, мне подчиняются налоговая полиция, а также служба борьбы с хищениями демократической собственности — СБХДС. Две эти организации, естественно, располагают обширной сетью осведомителей, а также специальными техническими средствами для выявления злостных неплательщиков налогов и расхитителей демократической собственности, — голос Николая постепенно становился все более заинтересованным, чувствовалось, что он гордится отменно проделанной работой и не понимает сдержанности присутствующих министров. — Во время одного из рутинных облетов территории провинции, — продолжил Николай, — сотрудники налоговой полиции обнаружили вот эти… — на экране мелькнули и пропали какие-то жерди, — явно незаконно отчужденные от укрепсельхозрайона «Свободный» поля, а неподалеку от них… — по экрану пронеслась как бы вспученная пузырями земля, — систему подземных коммуникаций. Сотрудники налоговой полиции были изумлены масштабами хозяйственной деятельности и соответственно масштабами укрываемых доходов. Видите сколько землянок? — Действительно, землянок было много. — А дальше в устье реки опять огороженные поля по обоим берегам. Вывод напрашивался сам: бюджет провинции недосчитывается, по меньшей мере, нескольких десятков миллиардов форинтов в год. Однако когда сотрудники налоговой полиции силами примерно взвода попытались проникнуть на таинственную территорию, они были встречены плотным огнем, понесли большие потери и были вынуждены с боями отступить. Я прошу, — голос Николая задрожал, — почтить память павших героев минутой молчания!