Далее от поэтических штампов Барятинский переходит к описанию конкретных литературных занятий Ивашева, и теперь его стихи приобретают характер уникального свидетельства. Ивашев – переводчик Лафонтена: «O! toi, de la Fontaine aimable traducteur» (О ты! Любезный переводчик Лафонтена). Мы узнаем, что им переведены на русский язык две сказки Лафонтена. Первая устанавливается по названию, включающему в себя имя главного героя: «…Il rit en revoyant son Carvel soucieux» (…Он (т. е. Лафонтен. – В. П.) смеется, снова увидев, своего озабоченного Карвеля). Речь идет о сказке Лафонтена «L’anneau d’Hans Carvel», сюжет которой Лафонтен заимствовал у Рабле[1025]. Название другой сказки устанавливается по пересказу содержания:

En intègre valet un amant s’insinue.

Pour écarter l’afront de sa tête chenue,

L’epoux sous un poirier vient guetter le rusé…

Mais au gré de tous trois, ton vers souple, aiguisé,

Trompant de Sire Bon la rage maritale,

Orna son front joyeu de l’aigrette fatale[1026].

Барятинский пересказывает здесь сказку Лафонтена «Le cocu battu et contant» (Битый и довольный рогоносец), сюжет которой восходит к «Декамерону» Боккаччо[1027].

Творчество Лафонтена приходится на период становления французского литературного языка, поэтому свою задачу как автора он видит не в вымысле, а в языковой обработке уже имеющихся сюжетов, отсюда игривое соединение непристойности содержания с изящностью литературной формы. Ивашев переводил Лафонтена примерно в аналогичной языковой ситуации, когда процесс становления литературных языковых норм еще не завершился, и поэтому невольно он оказывался перед необходимостью принятия тех или иных стилистических решений. К сожалению, из-за отсутствия текстов его переводов об этой их стороне судить невозможно. И поэтому приходится довольствоваться общими суждениями об их достоинствах такого нестрого судьи, как Барятинский:

Que tu sus bien, enfin, dans ta lang sonore

Transportant avec art ses folâtres écrits

Revêtir de nos mœurs le destin des maris![1028]

Ивашев, видимо, не просто переводил, а «переделывал» Лафонтена, приспосабливая его к «нашим нравам». Возможно, что его переводы, предназначенные для мужского общества, были насыщены непристойно-эротической лексикой, что делало их непроходимыми через цензуру. На это намекает Барятинский в словах: «Eh bien, cher Ivacheff, si tu fuis la censure…» (Итак, дорогой Ивашев, если ты избегаешь цензуры…). Кроме того, переводам Ивашева Барятинский противопоставляет свою «стыдливую музу» (ma muse est chaste encore).

Другой стороной творческой натуры Ивашева является его музыкальность. Значительная часть послания посвящена описанию игры Ивашева на пианино и тому впечатлению, которое оно производит на слушателей. Со страниц сборника до нас как бы доносятся звуки музыкальных вечеров, составлявших, видимо, неотъемлемую часть тульчинских досугов.

Послание заканчивается пластически-выразительным портретом декабриста, склоненного над книгой:

La tête sur ta main nonchalamment penchée,

Sur quelque livre ouvert ta vue est attachée;

Et l’autre main tendue en un repos fatal,

Faisant bondir ses doigs par un jeu machinal,

Prélude savammant, en cadence inutile,

Sur le brillant vernis de la table immobile[1029].

Итак, Ивашев представлен в атмосфере поэтического безделья, легких стихов, музыки и чтения.

Павел Иванович Пестель – личность иного плана, чем Ивашев. Его трудно назвать любимцем судьбы. Сын Сибирского генерал-губернатора, имевшего сомнительную репутацию, хотя и не совсем заслуженно, Пестель прокладывал себе дорогу исключительно собственным трудом и талантом. Карьера его складывалась непросто. Александр I лично недолюбливал Пестеля и не спешил с его повышением, несмотря на то что и П. Х. Витгенштейн, и П. Д. Киселев, непосредственные начальники Пестеля, давали самые лестные отзывы о его деловых качествах. Если Ивашев был человеком одаренным, то Пестель был гениальным. Обладая выдающимся государственным умом, обширными познаниями, прежде всего в политических науках, он был великолепным оратором, способным убеждать и увлекать за собой людей. Над организацией Тайного общества Пестель работал много и серьезно, не чуждаясь при этом интриг и политиканства[1030]. Колоссальная воля и ясный ум обеспечили ему непререкаемый авторитет среди членов тульчинской управы.

Барятинский посвятил Пестелю небольшую поэму «Le vieillard du Meschacebé» (Старик с Миссисипи), которой предшествует стихотворное вступление, содержащее в себе любопытную и неожиданную характеристику вождя Южного общества, а также позволяющее уточнить некоторые моменты взаимоотношений Барятинского и Пестеля.

На следствии Барятинский, по-видимому, склонен был преуменьшать степень своей близости с вождем Южного общества. Так, например, он утверждал, что в 1821 г. он с Пестелем «был мало знаком и даже по некоторым причинам были холодны друг протива друга»[1031]и вплоть до середины 1823 г. Пестель не был с ним откровенен[1032]. Такое признание не должно вводить в заблуждение. Тактика, избранная Барятинским на следствии, заключалась не только в том, чтобы спасти себя, но и в том, чтобы по возможности спасти своих товарищей. Дав на первом же допросе неосторожные показания, Барятинский сразу же после этого пишет письмо В. В. Левашеву, в котором просит разрешения поменять более откровенные показания на менее откровенные и таким образом «освободить мою совесть от ложного признания, без сомнения совсем невольного, которое у меня вырвалось при первом подписанном мною показании и которое могло бы очень обвинить того, кого оно касалось»[1033].