Барятинский пробует свое перо в пределах той жанровой системы, которая в основном сложилась во Франции к концу XVIII в.: элегия, дружеское послание, мадригал, антологические стихи и т. д. Эти жанры, активно разрабатываемые в русской литературе начала XIX в. Карамзиным и поэтами его школы, к 1820-м гг. автоматизировались и сделались предметом эпигонства с одной стороны и насмешек с другой. Однако в сфере сближения литературы и быта, там, где поэзия является неотъемлемой частью человеческих отношений и языком, выражающим мысли и чувства читательской аудитории, они еще долго сохраняли свою актуальность. Поэтому адекватное понимание такой поэзии невозможно без учета порождающей ее конкретной ситуации. При этом такая ситуация может как существовать реально, так и становиться предметом художественного моделирования.

Сборник Барятинского открывается большим стихотворением, объединяющим в себе два жанра: дружеское послание и любовную элегию. При этом автор, избегая как синтеза, так и механического соединения различных жанров, создает текст в тексте. Наличие элегии внутри послания получает художественную мотивировку: автор спустя пятьдесят лет обнаружил написанные им в молодости стихи и шлет их своему другу, сопровождая новыми размышлениями. Уже название «Souvenirs ďun vieillard. épitre à mon vieil ami» (Воспоминания старика. Послание к моему старому другу) указывает на различные уровни художественного моделирования. Воспоминания являются реальностью, порождающей текст дружеского послания. Само послание, содержащее в себе текст любовной элегии, выступает по отношению к ней как затекстовая реальность. Таким образом, элегия включается в послание как творчество в жизнь, как история сердца героя (histoire de mon cœur). Это дает возможность объединить искусственность и искренность: слабые стихи описывают сильные чувства: «Le gout les condamna; les cœur les a sauvés» (Вкус их осудил; сердце их спасло).

Описывая историю своего сердца, автор выделяет три периода: printemps brulant (горячая весна), été terible (ужасное лето), hiver paisible (тихая зима). В пределах первых двух противопоставляются взаимная любовь и любовная измена. Третий период противостоит первым двум как дружба любви, как постоянство непостоянству: «Le temps chasse une amante et jamais un ami» (Время гонит возлюбленную и никогда друга).

Сама любовь понимается Барятинским вполне традиционно – как борьба разума и чувства, в которой чувство одерживает верх. Однако в перспективе временной дистанции (в тексте она намечена в пятьдесят лет) оказывается, что чувство, одержав лишь временную победу над разумом, в свою очередь, побеждается временем, а любовь из страсти превращается в воспоминание о страсти.

Внутри текста элегия отграничивается в начале и в конце многоточием. В результате получается композиция отрывка, который начинается с желания героя отомстить своей возлюбленной и заканчивается желанием умереть с ее поцелуем на устах. Разум учит его презирать возлюбленную, обуздать пылающие в его душе страсти и отплатить ей показным равнодушием:

Sur ma haine qui meurt ton supplice commence[989].

Сохраняя в глубине души слабую надежду, что он все еще любим и что возлюбленная ждет от него вспышек ревности, герой хочет обмануть ее ожидания:

Pour trouver une excuse elle attend mes fureurs.

Non, je saurai dompter un courroux légitime[990].

Ревность – свидетельство любви, и вызванная ей месть была бы желанной для женского самолюбия:

Une juste vengeance honorerait ton crime[991].

Но разум бессилен перед напором чувств. Все попытки внушить себе, что «La perte de ton cœur ne vaut pas un regret» (Потеря твоего сердца не стоит сожаления), оканчиваются ничем, и чувство заставляет героя признаться: «l’enfer est dans mon cœur» (ад в моем сердце).

Далее следует развернутая картина, описывающая адское пространство души героя с характерными элементами: serpents des noires Eumènides (змеи черных Эвменид), tourments (муки), misère (несчастье), douleur (боль) – все это порождает жажду преступления в невинной прежде душе:

De quel sang m’abreuver? où sont donc mes victimes?

Quel cœur dois-je percer?.. Mon âme a soif de crimes[992].

На языке галантной поэзии эти стихи приобретают двойной смысл: преступление, которое герой жаждет совершить, может быть истолковано и как реальное убийство, и как любовная победа, приносящая страдание соблазненной женщине и тем самым компенсирующая любовные муки героя.

Параллельно развертывается другой ряд образов, характеризующих героиню в том состоянии, в каком ее хотел бы видеть герой. Лейтмотивами этого ряда являются обман и следующее за ним раскаяние: предательница (femme perfide), желающая причинить мучения герою и жадными взорами (regards avide), наблюдающая его страдания:

Mes malheures n’ont-ils pas surpassé tes désirs.

Savoure mes tourmens, mes pleurs et mes soupirs[993].

Позволяя героине насыщаться его страданиями, герой ждет ее раскаяния (repentir), угрызений совести (remords), которые, как бы сильны они ни были, не в состоянии сравниться с его несчастьем (ne sauraient égaler ma misère). В итоге герой доходит до крайнего самоотчуждения. Он готов объединиться с героиней против самого себя, чтобы довершить инфернализацию собственной души:

Contre moi-même enfin, je me ligue avec toi.

Grand Dieu! tout est souillé par mes regards arides,

Les traces de mes pas sont des monstres perfides.

Mon haleine brûlante empoisonne les airs,

Mon existence enfin outrage l’univers…[994]

Доведя до предела изображение страданий и страстей, автор резко переходит к противоположному полюсу и создает идиллическую картину счастливой любви:

Autrefois, sur des fleures je promenais ma vie;

Sur le jour qui mourrait naissait un plus beau jour;