Он перебирал в памяти все события жизни своей и на многократных примерах убеждался, что побеждающее каждый раз зло в итоге не искривляло пути, предначертанного Господом, и никогда не торжествовало... Хотя казалось, что вот его победа, и нет спасения, и нет будущего!

Владимир-язычник, сокрушивший Ярополка, обратился в конце жизни ко Господу, а злые силы, угнетая и губя, только расчищали путь истине...

Но горе народу, ежели он отринет тяжкое упражнение в духовном совершенстве, в поиске истины и станет рабом забот мирских... Горе ему, если он поверит, что на зле можно строить державу и житие народа своего.

Горе гордым и заносчивым, превыше трудов и молитв ставящим род свой и заслугу усматривающим в том, что явились на свет в сём народе, а не в ином... Не так ли расточил Господь народы Хазарии Великой, и сокрушил её, как башню Вавилонскую, и рассеял подданных её, ныне уже и не помнящих родства меж собою?

Плавно перетекали его мысли от молитвы к размышлению, от размышления к молитве. Но жарко и горячо молился он о благоденствии Руси, со слезами умоляя милосердного Господа и всех святых, славою просиявших, не оставлять народ сей во мраке неведения, не отвращать щита веры от голов, помутнённых прелестями мира сего.

Ему казалось, что усиленная молитва вливается во все усилия народа православного, населяющего его безграничные и ещё совсем дикие просторы лесов, рек, степей и гор. Ему виделось почти зримо, как ручеёк его молитвы, сплетаясь с другими ручейками, становится мощной рекою, что и направляет все судьбы, и все дела, и всю жизнь земную...

Но русло реки выправляет Господь...

Давно утратив счёт времени и не ведая, что на поверхности земной — день или ночь, старец Илия бодрствовал и молился всё время, пока не падал от усталости в забытье.

Он не ведал, что ест, что пьёт, но чувствовал, что силы в нём не убывают, а прибавляются и сие не от пищи земной, но от силы, находящейся вне его, частью которой он себя ощущал.

Было и другое. Здесь, в глуби земной, отрезанный от мира толщей горы, ни с кем не разговаривая и ничего не выспрашивая у редких людей, пришедших из того, киевского, мира, он знал всё, что там происходило. И многое чувствовал раньше, чем о том узнавали в Киеве.

Послушники удивлялись его вопросам, на которые они чаще всего давали утвердительные ответы.

— А что, — медленно, словно выныривая из какой-то одной ему ведомой глубины, спрашивал старец Илия, — повёл ведь Ярослав дружину на Буг?

— Так, отче, — удивлённо отвечали послушники, поражаясь его знанию. И через некоторый срок заставали его творящим погребальную молитву.

— Была сеча зла... — говорил он, глядя в стену, словно там — растворенное в высоком тереме оконце, откуда он видел все дали дальние. — Была сеча зла, и поляки побили дружину Ярославову. Варяги все полегли. Князь, едва жив, в Новгород ускакал.

Послушники, выходившие в город, только недели через две приносили весть, что Болеслав Храбрый на Буге сокрушил всю дружину Ярослава, а сам князь, едва жив, с четырьмя спутниками от погони поляков ушёл...

Поражаясь, они говорили меж собою и со старцами печорскими, что Илия-схимник — провидец.

А Илия сидел в самим им выкопанной нише в стене и, вперяясь во тьму, видел и Новгород, и Ярослава — осунувшегося, нервного, словно в горячке, спешно готовящегося отплыть за море — у варягов прятаться.

— Так-то Владимир-князь за море бежал, когда Ярополк после смерти Олега в Киеве единовластно вокняжился... — шептал он.

Но виделись ему и другие люди, ведомые статным, сильным посадником, что вместе с мужами новгородскими порубил корабли, для бегства изготовленные, и принудил князя Ярослава сначала остаться, а затем стать во главе войска, чтобы снова идти на Киев.

— Я его ведаю, — шептал Илия. — Я ведаю сего посадника знатного. Это Константин Добрынин. Добрыни древлянского сын... Кем он Ярославу приходится? Добрыня Владимиру дядька, стало быть, Владимир и Константин — двоюродные братья. А Ярославу Константин — двоюродный дядька... Смысленный муж и хоробр...

Но день ото дня мрачнел старец. И наконец перестал принимать пищу и воду.

— Сила чужая давит... — шептал он, — Враги идут на Киев, враги сильные, и Киев возьмут...

Через неделю в Киев вступили войска Болеслава Храброго и вновь посадили на пустующий княжеский золотой престол Святополка.

Святополк поил народ, на всех углах разливали и давали даром хмельные меды стоялые. Правда, пили его в основном поляки из войска Болеслава.

Простой же киевский люд поляков сторонился. Разгула, учиняемого поляками, опасался.

— Сия сила — страшная... — шептал Илия. — Эти придут и останутся... И не будет Руси Киевской, а будет Польша!

Он размышлял о том, что поляки киевлянам — прямые родственники. И Болеслав — один из благороднейших рыцарей. Человек слова и чести. Святополк, коего он на престол возвёл, и в подмётки ему не годился.

— Эх, бесталанный ты мой! — говорил Илия, думая о Болеславе. Жалеючи его.

Болеслав Храбрый пытался не раз объединить славянские державы и восстановить славянское единство, когда-то разрушенное аварами, чтобы противопоставить его надвигавшимся на славянские земли немцам. Он храбро сражался и побеждал. Он разбил немцев и отогнал их за Эльбу. Он был справедлив и горяч, поэтому выгнал из Праги Болеслава Рыжего — палача, изверга, а Чехию присоединил к Польше. Но славяне, создавшие уже свои державы, не желали объединяться! Виной тому — католическая вера, которую они приняли, а с нею — и верховенство Рима. А Риму не нужны самостоятельные державы, но множество мелких, разобщённых и подвластных духовно стран. Ими легко управлять по старому римскому принципу: разделяй и властвуй...

— Поляки всё разрушат! Всё... — шептал Илия. — И вновь распадётся держава наша на племена и уделы и пойдёт род на род...

Послушник, тихо ступая по проходу, слышал, как плакал и стонал старец Илия:

— Душно мне... Душно, Господи... Кровь вижу, но нет пути, нет иного пути.

Сначала послушник подумал, что старец заболел. Но, подойдя ближе, разглядел, что Илия надел под рясу кольчугу и достал калдаш — круглую гирю на верёвке, оружие монахов. Им не разрешалось проливать кровь, но позволено было защищать святыню. Испуганно смотрел послушник на боевые приготовления старца, уже прославленного среди братии кротостию и даром провидения.

— Выведи меня! — приказал старец, и послушник, не смея противоречить, повёл Илию длинными ходами к выходу из пещер.

У выхода послушник благословился, приложившись к шраму на огромной руке старца Илии, и долго смотрел, как старец, широкоплечий и кряжистый, уходит в сторону Киева.

Недалеко от Польских ворот Илия увидел большой отряд всадников, спешно скакавший от города. На раннем утреннем солнце поблескивали дорогие доспехи, за всадниками мчался обоз, где на телегах плотно сидели и лежали воины, а иные догоняли телеги бегом и вскакивали на них.