В проход из фойе в зал просовывается белобрысое слободзейское рыльце и вещает:

— Тут у них танк, говорят, стоял!

— Что-о? Какой танк? — И тут до меня доходит. — Слушай, — не выдерживаю, — не повторяй за баранами! Где ты узрел, чтобы сюда въезжал танк?! А деревянный пол? Он бы его выдержал? Слепой, что ли, не видишь?

Продолжаю осмотр. Мули, чтобы скрытно вытащить из зрительного зала кресла и втянуть в него орудие, попотели изрядно. Кто-то хорошо их погонял. Очень может быть, что это друзья того убитого нами румынского офицера были. Часть кресел сложена у задней стены, пара скамей — вот они, в коридоре по направлению к служебному входу. Прохожу в него. Так и есть, остальные кресла и доски обшивки брошены за кинотеатром. А проход узкий. Значит, свой говномет перед установкой на позицию им тоже пришлось разбирать!

Витовт, Кацап и Звонцев перекликаются в фойе. Топочут там как слоны. Выходят на улицу. Зовут. Им уже надоело. Выхожу тоже. Вот так же мы стояли здесь полтора месяца назад с Сержем и Али-Пашой. А потом это место надолго стало одним из самых опасных. Настолько опасным, что на нем опыт последних недель пересиливает рефлексы двадцати четырех беззаботно прожитых лет. Подавляя в себе желание сбежать вправо и пойти за домами, следую за бесшабашными операми прямо по улице. Они ржут, а надо мной брызжут призрачные пулеметные очереди. Экскурсанты видят ржавый остов автобуса и подходят к нему. Мы с Витовтом не можем, не желаем туда подойти. Потеряв интерес, оперы продолжают путь, устремившись за ушедшим вперед Федей.

Неприятные ощущения быстро усиливаются. Находящаяся слева и давно пустая «шестерка» по-прежнему излучает угрозу. Не гляжу на нее, но силуэт этого дома, чувствуется кожей, почти физически. Там, рядом с ней, в бывших ничейных кварталах, сейчас работают российские саперы, производят разминирование. Гулко бухает взрыв. Тьфу! Хорошо, как раз об этом подумал, иначе дернулся бы, как полоумный! Семзенис спокойно объясняет происходящее подпрыгнувшему Звонцеву. Через минуту следует второй подрыв. Кацап из интереса решается было подняться еще на квартал по улице Кавриаго. Нет уж. Этого я им на всякий случай не позволю.

— Стойте!

— Чего?

— Назад, — жестким тоном говорю. — Забыли, как нас мало? Марш в гостиницу!

Федя с Витовтом беззвучно подчиняются.

Слишком резко сказал. Звонцев и слободзеец удивленно смотрят на этот неоправданный в вольной милиции наезд равного на равных. Впрочем, через секунду отношения забыты. Они находят стабилизатор от разорвавшейся мины. Море восторга!

На обратном пути собирались зайти к Антошке — проведать, узнать, в чем есть нужда, но со случайными попутчиками идти туда расхотелось. Вон, тащатся за нами, придурки. Вырывают друг у друга из лап свою сувенирную железяку.

Вернувшись, узнаем: упущение невелико. У Антошки успел побывать Тятя. Рассказывает, что все хорошо, дед и бабка бодрятся, даже выходили сегодня во двор гулять. Просят керосин для примуса и молочные продукты. Вот и ладно. Завтра и мы подоспеем. Общее оживление вызывает поданный к половине второго неплохой обед. В столовой все оказалось споро и хорошо организовано. Записные обжоры вроде Достоевского, Гуменяры и Кацапа блаженствуют. Щедрость угощения и наличие вкусной сметаны наводят на мысль, что о многом для малыша и стариков можно договориться прямо в столовой.

После обеда часть порядконаведенцев поднимается наверх и разваливается в комнатах на кроватях. Другая часть курит на улице внизу. В гостинице квартируем не мы одни. На скамейках при входе сидят бабки. Это пенсионерки-погорелицы, лишившиеся из-за войны крова и всего имущества. Они в двадцатый и тридцатый раз пересказывают свое горе и свою боль. Менты из тихой Каменки маются, выслушивая это, и, не рискуя сбежать, усиленно курят и сочувственно молчат. Минут через пятнадцать следует оповещение на сбор.

Через пень-колоду собираемся внизу, у автобусов. Появляется толстый, добродушный Бордюжа, назначенный начальником Бендерского ГОВД. Он раздает всем вкладыши в удостоверения: маленькие прямоугольные кусочки обычной бумаги с оттиском печати, его росписью и машинописной строкой, указывающей должность. Затем призывает к дисциплине, предупреждает о бдительности: в Кишиневе митингуют непримиримые, недовольные условиями прекращения вооруженного конфликта и разведением сторон. Не исключено, что группы экстремистов попытаются проникнуть в Бендеры. Затем Бордюжа представляет назначенных начальников отделов: следственного — капитана Камова и других. В заключение сообщает, что все рабочие вопросы улажены и мы едем в ГОП. Он надеется на наши спокойствие и разумность. Бордюжа садится в старые «Жигули» — не иначе, свои собственные на благо ПМР эксплуатирует. Ждет, пока все погрузятся в автобус, и едет вперед. Половина спецназовцев Сержа остается в гостинице, половина едет с нами. Достоевский, сидя рядом и рыгая от сытости, тычет меня в бок и успокаивает:

— Не дрейфь! Сразу они не рискнут! Держись ко мне ближе — и все будет нормалек!

Мы подъезжаем к бывшему горотделу полиции по Комсомольской улице, через тот самый перекресток, который нам двадцать второго так и не удалось пройти. Горечью и злостью наполняется душа. Они тут ничего еще толком не убрали и не разгребли! Вот наш разбитый и сожженный «КамАЗ», земля вокруг которого густо усеяна гильзами и частями разорвавшихся в огне малокалиберных снарядов. Пазик, прыгая на ухабах, объезжает его на малой скорости и останавливается. Вплотную к комендатуре не подъехал. Там, у главного входа с улицы Дзержинского, одиноко стоит машина Бордюжи. Выходим. Считать они нас, что ли, маразматики, собрались?

В мелкой траншее у перекрестка, которая, несмотря на все землеройные усилия гопников, не утратила черт подкопанной водосливной канавы, валяется всякий хлам: вспоротые патронные цинки, сломанные ящики от гранат, жестяные банки от запалов. Там же лежит аккуратно простреленная спереди каска. Видно, наши еще одного гуслика здесь напоследок подловили.

Паспортный стол разбит в дробадан. Если в момент попадания здесь сидели гуслики, то они взлетели на небеса все сразу и с большим начальным ускорением. А вот обширное каре двухэтажных зданий городского отдела полиции на себе заметных повреждений не несет. Единичные пулевые и осколочные отметины. Крыши тоже вроде в порядке. Куда же этот сукин кот Дука стрелял?!

По одному проходим внутрь через турникет, пересекаем небольшое темное фойе, из которого влево и вправо уходят коридоры, и через заднюю дверь попадаем во внутренний двор. Ага! Ясно. Переднюю часть комплекса с дежурной частью занимают российские миротворцы. Левое крыло — полицаи, а справа, в самом сопливом флигеле, где дальние окна выходят в сторону железной дороги, будем мы. Засунули в самую задницу.

Кишиневской полиции заметно больше, чем нас, и у всех, совершенно открыто, автоматы! С полдюжины пулеметов у них точно здесь же припрятано! И ни одного миротворца рядом! Не встречают нас россияне, не подходят. Сидит только парочка в дежурной части. Тихие, как сычи в полдень. Будто нарочно попрятались. Оглядываю двор изнутри. Да где же, черт возьми, попадания?! Неужели добрая сотня мин, выпущенных по ГОПу, была брошена впустую?! О! Вон одно, очень хорошее! Прямо в конек внутреннего ската крыши. Осколки от него веером разошлись по всему двору. Получше будет, чем их ответное, по штабу милиции, рядом с калиткой! А вон, в глубине двора, судя по выбоинам от разлета осколков, второе. По крышам, наверное, тоже три-четыре есть. И вокруг ГОПа близких падений с десяток. Дука частично реабилитирован. И все же это очень мало! Неудивительно, что гопники себя здесь прекрасно чувствовали. В то время как нам на Первомайской, Калинина и Комсомольской проламывали крыши и насквозь прошивали стены, тут было почти безопасно. У остальных бендерчан на лицах такое же хмурое разочарование. Нехорошее чувство бессилия, не раз появлявшееся, когда в руках не было оружия, способного на равных противостоять врагу, вновь посещает нас. Не приближаясь, посматривают на нас со своей стороны двора и из окон второго этажа полицейские автоматчики.