– Ну что, он опять бредит? – услышал Клюфт рядом с собой суровый мужской голос.

– Нет-нет. Он просто так, рассуждает. Вслух, как я понимаю, – ответил за него Оболенский.

Петр Иванович словно читал его мысли. Словно знал, о чем Павел думает.

– Его бы надо вон туда, на нары перенести. Сам сможет перейти? А? Я договорюсь о месте! – вновь сказал незнакомец.

Павел открыл глаза. Он попытался рассмотреть этого заботливого человека. Но тщетно. Полумрак скрывает черты лица. Одежда обычная. Полушубок и меховая шапка на голове. Коренастый. Хотя, как показалось Павлу, он уже где-то видел этого человека.

– Не надо за меня беспокоиться. Не надо. Да и зачем. Все кончено, – уставшим голосом из себя выдавил Павел.

Ему захотелось заплакать. Комок подкатил к горлу. Слезы выступили на ресницах. Но Клюфт сдержал себя. И глубоко вздохнув, отвернулся.

– Эй, Паша! Ты это брось! Если вот так обреченно сдаться судьбе, значит, не уважать себя! Ты что, не уважаешь себя? – прикрикнул на Клюфта Петр Иванович, словно строгий доктор.

– Да я-то уважаю. А вот, гляжу, общество наше меня не уважает. И вас не уважает. И его вот не уважает, – дерзко ответил Павел и кивнул в сторону заботливого мужчины.

– Да плевать мне на общество. И на то, уважают ли они меня! Главное, я сам себя уважаю. И буду уважать до последней минуты! – с издевкой в голосе сказал Оболенский. – Ты думай, как дальше жить?! Как выжить?! Как потом жить будешь?! И все! Жить надо в любой ситуации и уважать себя! Даже когда тебе невыносимо противно! Все равно надо жить!

– Да зачем жить, уважать, если все кончено?! Все! Как же вы не понимаете, Петр Иванович? Все! Если нас не расстреляли, то это не значит, что мы выживем! Там, в тайге, куда нас отправят, выжить очень трудно! Очень! Все! Да и зачем выживать? Зачем? Чтобы потом вернуться к ним, к этим свиньям, которые нас посадили? И ходить с ними по одним улицам, дышать с ними одним кислородом и молчать! А главное бояться! Бояться, чтобы тебя вновь не отправили по этапу! Вновь не закинули в камеру! Вновь не разбили табуретку о твою голову! – грустно сказал Павел.

– Эй, Паша! А с чего ты взял, что это будет так всегда? А?

– А как еще?

– Хм, вот, я вижу, ты глупый еще. Молодой. Я тоже так думал. Вернее, почти так же. Когда, я закончил, юнкерское училище, я думал, что все будет так всегда. Я буду молод. Барышни будут мне улыбаться. А власть в нашей державе всегда будет принадлежать Романовым! И что в итоге?! А все изменилось, и как?! Я состарился. Дамы мне уже давно не улыбаются, а Романовых расстреляли большевики. И о чем это говорит? А вот о чем: ничего в этом мире не вечно! Ничего! Даже то, что кажется вечным и нерушимым!

– Что вы имеете в виду? – испуганно удивился Павел.

Оболенский наклонился к нему, к самому уху, и страстно и истерично зашептал:

– Эх, молодой человек! В этом мире все когда-нибудь заканчивается!!! Даже самая безграничная власть! Даже самая кровавая диктатура! Ты что думаешь, Сталин будет править вечно?!!

Павел опешил. Он был в растерянности. Оболенский говорил какие-то действительно очевидные истины. Те истины, которые не могут быть оспорены. Но он говорил это так вызывающе! Так откровенно! И в то же время так просто. По-житейски.

– А вы думаете, нет? – на всякий случай спросил Клюфт шепотом.

– Нет, конечно! Знаешь, что сильнее диктатуры Сталина? А?!!

– Что?! – еще больше испугался Павел. – Что может быть сильней?!

– Как что?! Смерть!!! Он просто умрет. И все. Когда-нибудь умрет. И неважно как, радостно уснув и не проснувшись, или поперхнётся косточкой от винограда. Но он умрет. От старости, от астмы или от туберкулеза, или от сердечного приступа. Он такой же человек, как и мы! Смертный человек! Он не Бог! Каким себе представляешь его ты или вон те, или еще несколько десятков миллионов моих несчастных соотечественников! Он обычный смертный человек! И так же, как и мы, сгниет, когда-нибудь! Превратится в перегной! Земле-то, ей все равно! Все равно! А червям и подавно, им все равно, кого есть! Великого вождя и учителя всех времен и народов или бывшего штабс-капитана Семеновского полка!

– Да что вы такое говорите?! – Павлу стало страшно.

Слушать такое?! Петр Иванович хоть и шептал это очень тихо, но Павлу казалось, что к его словам прислушиваются многие арестанты-соседи. И они, они обязательно доложат конвою об этих речах старика! Доложат и тогда, тогда!.. А что тогда?!.. Что еще может быть хуже?… Они и так наказаны. Павел обернулся и посмотрел по сторонам. И Клюфт не ошибся. Их действительно внимательно слушал тот коренастый незнакомец, спасший его на перроне. Он слушал и улыбался, как это показалось в полумраке Павлу.

Тут-тук! Тук-тук! – колеса перестукивали на стыках.

Тут-тук! Тук-тук! – стучало сердце.

– А он ведь прав, молодой человек. Простите, я не знаю, как вас зовут, – сказал незнакомец и кивнул на Оболенского.

Павел насторожился. А вдруг это и есть провокатор. Тайный агент. Сотрудник НКВД, переодетый в одежду арестанта? А вдруг этот «сексот» только и ждет, чтобы потом настрочить рапорт и «уличить» еще парочку человек, которые «желают смерти товарищу Сталину!»

– Да вы не бойтесь. Нет. Я не тайный шпион! Нет! Да смысла сейчас нашим доблестным органам нет выявлять еще более злачных врагов. Нет смысла, – вздохнул мужчина.

Павел молчал. Он рассматривал в полумраке его лицо. И тут он вспомнил, где видел этого человека!!! Это был загадочный пациент тюремного лазарета Борис Николаевич! Человек, который приходил в камеру лишь провести ночь. Человек, с которым даже охрана вела себя уважительно. Нет, это определенно он, мужчина с волевым лицом, шрамом на правой щеке, узкими усиками и черными как смоль волосами.

– Да, я вас тоже узнал. Там, на перроне. Вы лежали в лазарете. У койки, что ближе к окну. А у меня стояла у двери. Так ведь? Я Борис Николаевич, – весело сказал незнакомец и погладил Павла по плечу.

– Да, я узнал вас, здравствуйте.

– О, я вижу, вы знакомы? – вклинился в разговор Оболенский.

До этого момента старик тоже внимательно разглядывал Бориса Николаевича, как бы прицениваясь к новому соседу.

– А как ваша фамилия? – подозрительно спросил Клюфт.

– Да какая тебе разница, Павел, какая у него фамилия? Он тебя спас! – засмеялся Оболенский.

– Нет, почему же. Я понимаю, почему он меня спрашивает, – весело сказал Борис Николаевич. – Моя фамилия Фельдман. Слышали?

Павел напрягся. Фамилия ему ничего не напомнила. Лишь какое-то смутное недоверие и предчувствие чего-то очень неприятного и в то же время важного. На уровне подсознания. Вроде как фамилию Фельдман когда-то он слышал часто. Но когда? Давно, в той жизни.

– Вы ворошите память? – ухмыльнулся Борис Николаевич. – Значит, это действительно было давно, коль вам ничего не сказала фамилия Фельдман. Ну, может, это и к лучшему.