Оболенский тоже задумался. Он вдруг стал суровым. Клюфт заметил это и, приподнявшись с нар, виновато сказал:

– Большое спасибо, Борис Николаевич. Вам за помощь. Но мне нечем даже вас отблагодарить. Нечем.

Фельдман пожал плечами и махнул рукой:

– А мне ничего и не надо. Я только вот хотел сделать добро. И все. Я так хотел сделать добро. Кстати, ваш друг, этот товарищ, он прав, зло – оно ведь не безгранично. Когда-то силы кончатся и у зла. И тогда наступит справедливость. Вот у справедливости нет временного формата. Нет временного ограничения. Нет. Она будет существовать вечно, пока существует человечество. И все, кто творят беззаконие, они потом будут наказаны.

Оболенский сверкнул гневным взглядом на нового знакомого. Он промолчал, но Клюфт видел: старик с ненавистью буравит глазами Фельдмана. Хотя молчит. Но ему так хочется что-то сказать этому человеку. Причем что-то злое и неприятное. Повисла пауза. Вагон трясло на стыках. Наверное, поезд въехал на полустанок. Сквозь щели и доски уныло прорывались вялые всполохи придорожных фонарей. Колеса стучали. То быстро, то медленно. В этом металлическом стуке слышалось нечто зловещее. Секунды или километры? Рельсы жизни. Рельсы, по которым катится их судьба… Судьба этих людей, нахохлившихся на деревянных нарах, прибитых по стенам вагона. Людей, затаивших надежду где-то в глубине своего сознания. Там, под фуфайками и шубами, гимнастерками и френчами. Под рубашками и свитерами…

Надежда! Какое странное слово. Надежда… Вялая мечта об освобождении и спокойной жизни. Но наступит ли она? Сейчас большинство этих людей терзала эта мысль. Наступит ли она, жизнь? Настоящая жизнь! Та прежняя жизнь… Свобода, свобода и покой. Любимые добрые лица – сейчас это казалось нереальным. Их жизнь вообще казалась какой-то страшной сказкой. Страшным сном.

Тук-тук… Бледные и почти восковые лица. Негромкие разговоры где-то в углу. Слышался кашель. Запах табака, дров и грязного человеческого тела.

Павел покосился на Фельдмана. И вздохнув, тихо спросил:

– А вы, Борис Николаевич, по какой статье проходили и какой срок получили?

– Тут все по пятьдесят восьмой. Я получил десять лет.

– Да. Не так уж и плохо. Тут некоторые по пятнадцать получили… – грустно добавил Павел.

Фельдман кивнул в ответ, но ничего не ответил. За него сказал Оболенский. Он зло процедил сквозь зубы:

– А мне показалось, вам как-то мало дали! – старик сверкнул ненавистным взглядом на Бориса Николаевича.

– Вы, я вижу, меня узнали, Вернее, поняли, кто я… – печально ухмыльнулся Фельдман. – Ну, что ж, как говорится, пусть будет так.

Клюфт насторожился. Он сел, свесив ноги на нарах, и дернул за рукав Петра Ивановича:

– Вы, про что?! А?! Про что?!!! Что я такое не знаю?!

Оболенский тяжело вздохнул и как-то нервно погладил Клюфта по плечу:

– Если, Паша, это тот человек, о котором я думаю, то нам, Паша, не нужно сидеть в его обществе. Не нужно. Нам вообще от него подальше надо сидеть. А еще лучше сказать вон всем тут в вагоне, кто едет с нами вместе! – тихо, но зло прошептал Петр Иванович.

Павел впился взглядом в Фельдмана. Борис Николаевич грустно улыбался. Клюфт рассмотрел его гримасу в полумраке. Это была улыбка человека обреченного и в то же время получившего какое-то облегчение. Словно преступнику перед казнью дали выпить вина и выкурить папиросу.

– Борис Николаевич, Петр Иванович? Что происходит? Что за загадки? – спросил Павел. – Вы знакомы? Вы знаете друг друга? Может, вы друг другу сделали что-то плохое?

Фельдман, не обращая внимания на вопрос Клюфта, сказал ровным голосом Оболенскому:

– Вы можете сказать. Но кому от этого станет легче? Вы знаете, кто тут едет с нами в составе. Кого везут по этапу? А? Тут везут очень многих людей, которые виноваты не меньше, чем я. А может, и больше. Потому как они – непосредственные исполнители. Непосредственные. И они тоже трясутся, что их узнают. И они тоже переживают, что станет ясно, что они причастны ко всему этому кошмару, который творится в стране. Вот поэтому никто из них не захочет мести. Никто из них не станет кричать о справедливости. А вторая половина тех, которые действительно невиновны, ну как вот этот молодой человек, так они не решатся. Потому как если они решатся, они подпишут себе окончательный приговор. Так что зря вы так сказали. Я не боюсь. И ни о чем не прошу. И не буду просить. Даже если кто-то из этого вагона загонит мне под ребро заточку, я не буду молить о пощаде. Не буду. Потому как, наверное, заслужил это. Но вот станет ли вам после этого легче? А?

Оболенский кивнул головой и зло ответил:

– Вы правы. Мне доставит большее наслаждение смотреть, как вы мучаетесь вместе с нами! Наблюдать, как вас будет гнать конвой! И как вы, в конце концов, на своей шкуре испытаете то, на что обрекли эту страну! Это и будет самым большим наказанием для вас! А пришить вас, я бы это сделал сам с удовольствием! Но марать руки о такую мразь, не думаю, что мне потом зачтется это в плюс на том свете. Так что наслаждайтесь. Но одно хочу сказать, держитесь от нас с Павлом подальше! И не надо с нами заигрывать. И не надо тут корчить из себя нашего спасителя и благодетеля.

Павел понял, что эти люди знакомы и по каким-то причинам дико ненавидят друг друга. Правда, Фельдман почему-то заранее признал себя виновным в этом противостоянии. Что он сделал Оболенскому? Может, они встречались во времена гражданской войны? Может, они встречались как противники? А? Клюфт не стал лезть с расспросами. Он промолчал. Борис Николаевич посмотрел на Павла и как-то виновато сказал в его сторону. Он произнес это тихо. Словно исповедь. Павел увидел, как вместе со словами изо рта Фельдмана вырывается пар:

– Я понимаю, что сейчас мои оправдания никому не нужны. И не пытаюсь это сделать. Но поверьте. Если вы будете держаться рядом со мной, это будет лучше для вас. Вы будете в большей безопасности. Да и я кое-что еще могу. Так что. Так что не надо отказываться от спасательного круга при кораблекрушении, даже если этот круг вам толкает капитан, который виноват в этом самом кораблекрушении. Это глупо.

Оболенский махнул рукой. Старик был зол. Но он не стал вновь пререкаться, а лишь грубо сказал:

– Я вам дал понять. Держитесь от нас подальше. И не надо нам вашей помощи. Баланду мы и так себе достанем. С конвоем договоримся. А с вами, я как-то предчувствую, еще могут быть проблемы. Потом, в зоне. Так что не лезьте к нам. Идите, ищите себе других попутчиков.

Павел посмотрел на Фельдмана. Ему почему-то стало жалко этого человека. Мужчина помог ему. Он спас его на перроне. И отвечать вот так резко человеку, который когда-то давно обидел старика Оболенского, неправильно.

– Нет, Петр Иванович. Вы же сами говорили. Тут все равны. И потом, Борис Николаевич мне помог. И если бы не он. Вы зря. Вы же сами мне несколько минут назад говорили, что надо жить при любых условиях. А сами?