Тем временем якобинцы в Совете пятисот готовились дать бой «генеральским выскочкам», причем иные из них, как уверяла одна из парижских газет, «подкрепляли себя обильными возлияниями». Более всех «подкреплялся» депутат Гюг Дестрем - «великан» и «колосс», как его называли, атлет громадного роста и неимоверной физической силы, который (мы это увидим) громко заявит о себе в кульминационный момент 19 брюмера. Войдя навеселе в зал заседаний, он похвастался перед коллегами цитированием великого якобинца Жоржа Дантона: «Смотрите, у меня еще голова на плечах!» - «Это не лучшее из того, что ты имеешь», - заметил его приятель[1134].

Заседание Совета пятисот открылось в 13 часов пополудни. Открыл его президент Совета Люсьен Бонапарт. Первым занял трибуну «свой» для бонапартистов депутат Шарль Годен. Он предложил назначить особую комиссию, которая проверила бы, насколько реальна опасность заговора против республики, изыскала бы меры к ее устранению и представила Совету отчет об этих мерах, но до тех пор, пока отчет не представлен, обсуждать ситуацию на собраниях всего Совета нет смысла. Со стороны брюмерианцев то была, как заметил А. Вандаль, «парламентская уловка: на комиссию легче воздействовать, чем на целое собрание, легче склонить ее к учреждению консульства», да к тому же пока Совет пятисот держал паузу, другой, более послушный бонапартистам Совет старейшин мог продолжить и успешно завершить начатую 18 брюмера смену государственного строя во Франции[1135].

Однако на эту уловку якобинцы не поддались. Они буквально взрываются яростью - сплоченно и агрессивно: оратора прерывают бранью и сгоняют с трибуны, а сами толпой осаждают ее с ревом: «Никакой диктатуры! Конституция или смерть!» Президент Люсьен тщетно пытается воздействовать на депутатов и призвать их к порядку. Тогда умеренный депутат Жозеф Дебрей, чтобы если уж не погасить, то хотя бы умерить страсти, предложил заново, каждому по очереди и поименно, присягнуть конституции. Большинство Совета откликнулось на это предложение громом аплодисментов.

Процедура повторной (неожиданно оказавшейся столь желанной) присяги депутатов в Совете пятисот началась тут же, еще до 14 часов, но не закончилась и к 16. Тем временем Совет старейшин дважды откладывал свои заседания, поскольку не получал от своих пятисот коллег никаких резолюций. Дело в том, что по конституции верхняя палата Законодательного собрания была вправе лишь обсуждать, утверждать или отвергать резолюции нижней палаты. Сам по себе Совет старейшин мог лишь переводить Законодательный корпус с места на место, что он накануне и сделал. Тем самым исключительное право инициативы, предоставленное старейшинам, они исчерпали. А что дальше? Либо ждать, что придумают депутаты в Совете пятисот, либо превысить свои полномочия и пойти на coup d’état! Для второго варианта, на который, собственно, и рассчитывал Наполеон, в Совете старейшин у него недоставало сторонников, а у тех, кто хотел бы его поддержать, - смелости.

Итак, Совет пятисот час за часом переприсягал, а Совет старейшин ждал, что за этой процедурой последует. День клонился к вечеру, и Наполеон начал терять терпение. Во главе своего штаба из военачальников и политиков, среди которых были два члена Директории (Сьейес и Роже Дюко), он с утра расположился в большом кабинете по соседству с залом заседаний Совета старейшин на первом этаже Сен-Клудского дворца. Сюда к нему весь день чуть ли не поминутно входили депутаты-брюмерианцы и его адъютанты с новостями или за инструкциями. Новости были, как правило, безрадостные, а к концу дня подоспела и тревожная: будто бы якобинцы из Совета пятисот «послали эмиссаров в Париж, чтобы взбунтовать предместье»[1136]. Терпению Наполеона пришел конец. Он решил, как и накануне, лично вмешаться в ход событий, чтобы развернуть его в нужную сторону и форсировать.

К 16 часам Наполеон вошел в зал заседаний Совета старейшин. Его сопровождали брат Жозеф, генерал Л. А. Бертье, секретарь Л. А. Бурьен и несколько адъютантов. Старейшины встретили генерала столь же напыщенно, как и днем ранее, но еще более настороженно. Он же при виде 250 одетых в красные тоги идолообразных фигур с каменными лицами вновь испытал чувство неловкости и неуверенности в себе, которое вообще не было ему свойственно, но в те дни и только в обращении к парламентариям проявлялось так, что даже шокировало очевидцев[1137]. И в этот раз, как и накануне, речь его была сбивчивой, нервной - без присущей ему точности, ясности, убедительности, хотя, по совокупности свидетельств, и не настолько, чтобы он, как уверяет нас А. Кастело, «бредил», «лопотал» и «нес ахинею»[1138].

«Граждане! - обратился он к старейшинам. - Вы стоите на краю вулкана. Позвольте мне говорить с откровенностью воина... На меня клевещут, говорят о Цезаре и Кромвеле, о каком-то военном правительстве... Если бы я его хотел, разве поспешил бы я сюда, чтобы поддержать народных представителей? Время не терпит. У Республики нет больше правительства. Остается только Совет старейшин. Вы должны безотлагательно принять меры. Я здесь, чтобы выполнить ваш приказ. Спасем Республику! Спасем свободу!»

«А конституция?» - выкрикнул кто-то из депутатов. «Конституция? - подхватил Наполеон и после паузы заговорил жестко. - Вы сами уничтожили ее акциями 18 фрюктидора, 22 флореаля, 30 прериаля[1139]. Ее уже никто не уважает».

Услышав громкий ропот недовольства, Наполеон попытался смягчить сказанное и польстить старейшинам, чтобы добиться взаимопонимания: «Я рассчитываю только на Совет старейшин и не надеюсь на Совет пятисот, где есть люди, которые желали бы вернуть нам Конвент, революционные комитеты и эшафоты, где заседают теперь вожди этой партии».

Однако ропот в зале не утихал, и тогда Наполеон по-военному сорвался на угрожающий тон: «Если погибнет свобода, на вас падет ответственность за это перед вселенной, потомством, Францией и вашими семьями!» С этими словами он вышел из зала заседаний, и вся его свита, естественно, последовала за ним.

Выйдя в лабиринт коридоров, разделявших залы заседаний двух Советов, Наполеон вдруг поручил Бурьенну отправить нарочного к Жозефине, чтобы успокоить ее (мол, все идет хорошо - «Ça ira!»), а потом, к удивлению его соратников и последующих историков, направился... в зал Совета пятисот. Для чего? С какой целью? Что ему понадобилось в палате, которую он только что обвинил и оскорбил? А. 3. Манфреда такие вопросы поставили в тупик[1140], но А. Вандаль и Д. С. Мережковский нашли резонный, как мне кажется, ответ: Наполеон, «повинуясь своему боевому темпераменту, своему инстинкту нападения, кинулся на препятствие не столько в надежде сразу сбросить его с дороги, сколько встряхнуть его и расколоть на части», после чего навязать противнику свою волю; это было похоже на его риск при Арколе: «как тогда он кинулся на мост, под картечный огонь, так теперь кидается в якобинское пекло, в Совет пятисот»[1141].