Я также не могу сказать вам, сколь хорошо мы сражались. Это было совершенно непохоже на боевые приемы, которые мы отрабатывали годами — никаких бросков одного стройного ряда на другой или попыток оттеснить пехоту в угол; нет, мы спешили прижать их к реке, быстрее, как можно быстрее, пока остальные хетты не захватят Царский квадрат, который мы только что оставили. Возможно, причиной тому было наше отчаянное положение, когда со всех сторон у нас не было никакого прикрытия, а возможно, уже и Царской Палатки, куда можно было бы вернуться, но мы бросались на врага, как Хер-Ра, и в этот страшный день так страстно жаждали вырвать победу, что, без конца выпрыгивая из колесницы, мы с Рамсесом часто бились спина к спине, и мы ранили много воинов, и немало прикончили, а потом снова сражались в своей Колеснице против новых хеттов. Повсюду я мог видеть, как наши колесницы ловко кружат вокруг их тяжелых повозок. Пешие нубийцы пронзали хеттов своими короткими копьями. Я видел, как один из них откусил хетту нос, и у многих нубийцев желтый убор на голове стал красным от крови. Три хетта промчались галопом мимо, и у одного из них в руке был топор, а в заднице торчала стрела. Он все время оглядывался назад, как будто хотел рассмотреть, кто же нанес ему удар.

Мы всех их сбросили в реку. Пеших воинов, колесницы, колесничих, даже их Принцев. Схватка была яростной, но наши мечи были неутомимы, наше отчаяние — самой доблестью войны, и, давясь от смеха, рыдая, рыча друг на друга, спешившиеся колесничие и пехотинцы, обезумевшие настолько, что вскакивали на потерявших всадников выпрягшихся лошадей, мы оттеснили их к берегу реки, а затем одна хеттская колесница перевернулась, скатилась вниз и упала в поток — вскрик, всплеск, и ее начало сносить течение. Что тут скажешь — камни и стремнина. Река в том месте была узкой и глубокой, а ниже по течению начинались пороги с множеством камней. Первая свалившаяся колесница разбилась об эти камни, и я слышал, как вода поглотила оборвавшийся человеческий крик.

Сейчас, когда за их спинами оказалась река, отчаяние хеттов сравнялось с нашим, но мы уже ощутили близость победы, и наши воины пришли в исступление. Поскольку мы пронеслись по их кострам, некоторые из нас хватали и метали горящие ветки, и я даже увидел одного шардана, размахивавшего наполовину зажаренной ногой теленка, а хетты отбивались факелами и кинжалами, и мечами против мечей, и топорами против мечей. Всех их, кто не лег на том поле, мы загнали в реку, всех до последнего, а те немногие, что вцепились в край скользкого и крутого берега, получили в лицо стрелы, хотя один из наших нубийцев к тому времени так разгорячился в пылу сражения, что съехал по склону, чтобы столкнуть хетта в воду, но ему не повезло. Вместо этого оба они утонули, кусаясь и стараясь задушить друг друга.

Какое зрелище! Мы стояли на берегу реки и кричали от радости, задыхаясь и всхлипывая, мы приветствовали друг друга. Наши крики походили на истошные вопли, которые слышишь в похоронной процессии, а наши взгляды были устремлены на воду и противоположный берег, где перед нами разворачивались картины, которых никому из нас не было суждено увидеть вновь. Вниз по течению плыла лошадь, и хетт пытался взобраться ей на спину, но это ему никак не удавалось, он снова пробовал побороть течение, покуда не соскользнул и утонул, а конь доплыл до противоположного берега, и другие хетты вытянули животное из воды. За ним из воды вытащили Принца, как я понял по его ярко-красному облачению, и хетты перевернули его вниз головой и держали так долго, пока я перестал верить собственным глазам, видя, что в человека может поместиться столько воды, а позже я узнал, что это был сам Принц Алеппо. Так что я видел, как его Царское величество держали за пятки, а затем мой взгляд, подобно птице, перенесся на другого хетта, который тонул. Я отчетливо видел, как он на прощанье махнул земле рукой, а затем ушел под воду, а прямо подо мной проплыл другой человек, его руки обнимали лошадиную шею, как будто он собирался поцеловать животное, и он разговаривал со своим конем — я слышал, как он плакал от любви, покуда и его, и лошадь не ударило о камни. За ним проплыл еще один воин, который уже утонул, но был таким толстым, что не ушел под воду, а плыл со стрелой, торчащей в его животе. Я даже рассмотрел, как одному хетту и его лошади удалось достичь другого берега и взобраться наверх, там он лежал, умирая от раны. Когда он испустил дух, лошадь лизнула ему руку.

Затем мы увидели, как на другой берег реки вышли хетты. Они появились из леса слишком далеко, чтобы их достали наши стрелы, и я, привыкший быстро считать войска на поле — сотнями или тысячами, прикинул, что их там около восьми тысяч. Я был счастлив, что они на другой стороне реки, там, где нет брода, хотя, должен заметить, что нашему Рамсесу хватило одного их вида, чтобы улетучилась Его радость от того, что мы выиграли эту схватку, чем бы ни обернулась эта победа.

„Снова в бой! — крикнул Он. — На запад!"

Я никогда не знал, мудр ли мой Царь в сражении, да и мудрость — слово, которым оценивают людей, а не Богов, Он же никогда не оборачивался, чтобы посмотреть — выполняют ли Его команду. Вместо этого Он понесся назад, к нашему старому лагерю, земляная насыпь которого окружала нас с четырех сторон, и везде были хетты, занятые грабежом, со спинами, повернутыми к нам, и лицами, обращенными к земле. Они были слепы, как личинки на мясе. Эти дураки горели такой жаждой наживы, что не набросились на нас внезапно сзади, когда мы были у реки. Вместо этого они напали на наши богатства. Когда мы вернулись, сотни две из них грабили Царскую Палатку. Мы их там подпалили. Никогда не мог понять, зачем мой Фараон это сделал. Никто не любил Свои сокровища больше Него, однако так велик был Его пыл в том сражении, что Он первый схватил горящее бревно и швырнул его на крышу Своей Палатки, а сотня наших поддали жару, наши колесницы чередой возили горючий материал из лагерных костров к Его прекрасной Палатке. Ее стены стали рушиться на хеттов, занятых грабежом внутри, и, когда они выбегали с горящими бородами и шерстяными шапками, горели даже их чресла, наши нубийцы встречали их короткими дубинками, разбивая головы этих горящих дураков — дважды дураков, так как они умирали с награбленным в руках. Вонь от кожи горящих перекрытий Царской Палатки была даже хуже, чем от горелой плоти. Однако этот смрад был подобен жизненной силе, вливавшейся перед битвой в нашу кровь. Я ощутил новую жизнь в своем мече, словно даже металл мог знать усталость и искать бодрости духа.

Мы уничтожили хеттов в Царской Палатке, а затем пали, как кара, на жалких грабителей повозок. Мы отбили наши укрепления с четырех сторон и вновь заняли свой квадрат. Снова раздались победные крики. Два полукруга азиатских колесниц, шагом приближавшихся к нам, теперь остановились где-то в ста шагах от наших линий. Они также были заняты грабежом, но теперь уже своих собственных пехотинцев. Их воины все еще подбирали то, что бросили отряды Амона, покуда на них не налетели хеттские колесницы, подобно крупным животным, пожирающим мелких.

Теперь Царская Палатка обрушилась. Ее кожу поглотил огонь. Белый пепел лежал на земле, а кое-где еще пылали жаром угли. „Кто принесет Мне нашего Бога?" — произнес мой Рамсес, и командир нубийцев указал пальцем на одного из своих чернокожих воинов — великана с огромным животом, сложение которого несколько напоминало Самого Амона, и тот нубиец ступил на горячий пепел и, добежав до центра обрушившихся перекрытий, подобрал почерневшую статую, а затем, шатаясь, выбрался оттуда Позволю себе заметить, это отняло у него почти все силы. Из-за веса статуи нубийцу пришлось нести ее, прижав к своему телу, и он обжег себе грудь, живот, руки, предплечья и ноги. И как только он поставил Бога на землю у ног Царя, Усермаатра-Сетепенра поцеловал его, поцеловал этого чернокожего — существует ли большая честь, чем поцелуй Фараона, дарованный чернокожему? Затем мой Рамсес опустился перед Амоном на колени и самым нежным голосом принялся говорить с Ним, рассказывая только лишь о Своей великой любви, равной упоительной выси вечернего неба, а затем Он взял один край Своей юбки и вытер всю сажу с лица Бога и поцеловал Его в губы, несмотря на то что Его собственный рот немедленно расцвел двумя волдырями, которые красовались на Его лице до конца битвы. Вид у Него был устрашающий, так как теперь Он мог говорить лишь сквозь распухшие веревки Своих верхней и нижней губ.