Я помню, как некоторые из нас даже отрубали головы хеттов и насаживали их на длинные заостренные шесты. В свете факелов, которые держали другие, мы размахивали этими головами. Стоя на противоположном берегу реки, напротив стен и ворот Кадеша, мы насмехались над ними той ночью, а тем временем берега начинали испускать тяжкий дух из-за начавшегося разложения трупов, смрад, которому предстояло стать невыносимым в последующие знойные дни.

Покуда мы стояли у реки, с городских стен до нас долетали редкие стрелы, столь немногочисленные, что я задумался о тысячах хеттских воинов, не сражавшихся в тот день — отчего сейчас они хранили молчание, где все их стрелы? — на самом деле, тогда это мало занимало нас. Мы были так пьяны, что, когда одного из нас, колесничего, стоявшего рядом со мной, ударила в грудь шальная стрела, острие которой прошло достаточно глубоко и застряло у него в теле, и ему пришлось ее вытаскивать, он отбросил наконечник и древко стрелы в сторону, потер рану рукой и со смехом слизал со своих пальцев кровь. Его рана все еще кровоточила, и он размазал кровь по коже на груди. Но кровотечение не прекратилось, и он отрезал несколько клочьев волос от бороды хетта, голова которого была насажена на его шест, и заткнул ими рану в груди».

«Ничто, — внезапно прервала его рассказ моя мать, — не сравнится с отвратительными зверствами мужчин». Когда она произнесла эти слова, я с удвоенной силой ощутил близость к ее переживаниям, так как, притворяясь спящим, я вновь жил в ее чувствах. Мне никогда не доводилось ощущать подобной ярости, направленной на моего прадеда, однако одновременно, когда она посмотрела ему в лицо, я смог почувствовать, как ее решимость бросить ему упрек растворилась сама в себе, ибо в тот момент она испытывала сильное волнение. Боль ожидания, подобная зубной боли, пребывавшая в ее животе, угнездилась и в моей голове. Она была такой сильной, что я вскрикнул.

Мененхетет лишь покачал головой. «На другой стороне реки, — сказал он, — на высокой башне стояла женщина, она взглянула на нас и увидела хетта, у которого отрезали клок бороды. Она стала кричать. Может быть, она узнала лицо своего любимого, или мужа, или отца, или сына, но, говорю вам, ее крики раздирали небо. У ее стонов не было дна. Мне не раз приходилось слышать такие женские крики. Все мы знаем тех, кто издает подобные звуки на каждых похоронах. Ханжество — вот достояние таких женщин. Ибо их горе говорит об ужасном конце всего, чем полнится их сердце, однако пройдет год, и эта женщина будет с новым мужчиной».

Моя мать отозвалась на его слова грудным голосом. «Женщины ищут, — сказала она, — дно своего горя. Если им удается его найти, они готовы для другого мужчины. Конечно, если бы мне когда-либо привелось оплакивать любимого и я узнала, что горе мое бездонно, я бы поняла, что это тот человек, за которым я должна последовать в Страну Мертвых. Ибо покуда я причитаю, я не могу быть уверена в подобных чувствах». Она победно посмотрела на моего прадеда, будто хотела сказать: «Неужели ты когда-либо верил, что можешь стать таким мужчиной?»

Птахнемхотеп едва улыбнулся. «Твой рассказ, дорогой Мененхетет, столь исключителен, что, хотя у меня и было по десятку вопросов в отношении каждого поворота битвы, я не желал нарушать ход твоих мыслей. Теперь же, однако, поскольку Хатфертити заговорила с тобой из глубины своих чувств, позволь мне спросить: каковы были мысли Моего предка, Усермаатра-Сетепенра, во время всех этих событий, в ту ужасную ночь? Действительно ли Он не замечал ничего этого? Правда ли, что Его ноги оставались неподвижными?»

«Они оставались неподвижными. Как я сказал, я стоял рядом с Ним и, как я также сказал, я мог и уйти. Когда я возвращался, куча становилась выше, но больше ничего не менялось, разве что настроение Фараона. Все происходящее представлялось мне все более невероятным. Независимо от того, насколько хорошо вы Его узнали, даже если вам доводилось видеть Усермаатра-Сетепенра ежедневно, поверьте, вам непросто было приближаться к Нему. Если вы заставали Его веселым, то даже в нескольких шагах от Него у вас возникало такое ощущение, словно вы входите в комнату, залитую солнечным светом. Когда же Он сердился, вы знали об этом, еще не войдя в дверь. На поле боя Его ярость была столь велика, что служила нашим щитом. Хетты не могли смотреть на ослепительный свет, исходивший от Его меча. Лошади наших врагов боялись столкновения с нами. Никто не в состоянии на скаку приблизиться к солнцу!

Однако, пока длилась та ночь, я увидел, что Он не только Возлюбленный Амоном, Благословенный Солнцем, но также Царь, Которому дано жить во тьме с Повелителем Осирисом и быть знакомым со Страной Мертвых. Было очевидно, что чем дольше Он проводил эту церемонию, спрашивая имя у каждого подходившего к Нему, повторяя его писцу и бросая руку на кучу, тем все яснее я ощущал на себе вес Его присутствия, и наконец, даже с закрытыми глазами, я стал чувствовать себя где-то в присутствии Рамсеса, точно так же слепой может сказать, что вступил в пещеру, даже если пещера большая. В ту ночь мой Царь заполнил тьму, и воздух рядом с Ним, в отличие от лагерных костров с их красными языками пламени или нашего дыхания пьяниц, был прохладен, в нем чувствовался тот холодок пещер. Он наблюдал дух умерших, по крайней мере то, что можно было узнать по их рукам. Подобно тому как мы получаем какое-то впечатление о незнакомом человеке, когда сжимаем его пальцы в приветствии, так и Рамсес узнавал понемногу о каждом из вражеских воинов, когда на мгновение удерживал в Своей руке последнее проявление их духа. Так Он узнавал что-то о нраве каждого и о его смерти. Никогда еще я не видел своего Царя предающимся размышлениям таким образом, а Он все больше мрачнел, пока Его состояние не стало сильно походить на звук, который заставляет вас вслушиваться в рев Великой Зелени.

В самом деле, когда я стоял рядом с Ним или, иными словами, когда я вступил в пещеру, в которой пребывал Он в ту ночь, то уже не мог понять, была ли каждая мысль, приходившая ко мне, действительно моей или моего Фараона. Я только знал, что чем дольше я смотрел на эту кучу рук, отливавшую в лунном свете серебром, тем больше понимал, что теперь сила хеттов принадлежит нам и что поле битвы осталось за нами. Они не могли наложить на нас проклятье своих мертвых теперь, когда наш Фараон коснулся каждой недоброй мысли в руке каждого павшего хетта и вытянул из нее силу для будущих сражений. Таким же образом мой Фараон удерживал вместе и судьбы наших Двух Земель.

Я так долго стоял совсем близко от Него, что, когда бы ни отлучался побродить по лагерю, мне казалось, что отчасти я продолжаю пребывать в Его мыслях. А может быть, все дело было в необычайной чуткости Его носа к тому, что произошло дальше. Помню, я почти не удивился, когда, преодолев небольшой бугор, нашел между двумя камнями полусонного Хер-Ра, лежавшего в свете полной луны. Не знаю, то ли льва забыли запереть обратно в клетку или, может, кто-то из наших воинов выпустил его, но он был спокоен и проснулся лишь наполовину. Однако таковы были огни той ночью, всего лишь за холмом от торжественных действий нашего Фараона, что Хер-Ра при виде меня широко ухмыльнулся, перекатился на спину, раскинул лапы, показывая мне глубину своего заднего отверстия, и, раскрыв мне объятия своих передних лап, пригласил поваляться у себя на животе. Я не помню другого дня, когда бы я был таким же храбрым. Ни разу за четыре жизни. Я потрепал его гриву и поцеловал в морду. Выпустив скопившийся ветер, ворча, он перевернулся на бок, встал и рыгнул мне в лицо, выдохнув кислый запах всей той крови, что он выпил; однако ведь и мое дыхание с его винными парами вряд ли показалось ему более приятным. Как бы то ни было, теперь мы достаточно подружились, чтобы вместе отправиться на прогулку. Не знаю, чувствовал ли я себя когда-либо более живым, здоровым и сильным, чем когда гулял по тому охваченному пламенем и залитому кровью полю, по которому разбрелись десять тысяч наших обезумевших воинов — на всех его лугах ты мог подойти к любому из тысячи костров, и у каждого шла попойка, и лишь один я был со львом! То была сокровищница зрелищ — глазам открывалось больше задниц, чем лиц!