За те двенадцать лет, что я провела вдали от Нью-Йорка, все сильно изменилось. Меня сразил тот факт, что мир современного искусства превратился в огромное коммерческое предприятие. Лишь немногих в самом деле заботили картины. Остальные покупали из снобизма или ради ухода от налогов: можно было подарить картину музею, но держать ее у себя до конца жизни — так сказать, и рыбку съесть, и косточкой не подавиться. Некоторые художники не могли себе позволить продать больше нескольких картин в год, поскольку теперь платили налоги. Люди покупали только все самое дорогое и не верили ни в какие другие критерии. Кто-то покупал картины исключительно в качестве инвестиций, а потом складывал их в хранилище и, даже не глядя на них, каждый день названивал в галерею и спрашивал, какое на них поступало последнее предложение, как будто пытаясь удачно продать акции. Художники, чьи картины я с трудом продавала за шестьсот долларов, теперь получали по двенадцать тысяч за штуку. Кто-то попытался продать мне голову работы Бранкузи за сорок пять тысяч долларов. Ли Поллок держала все картины Поллока в хранилище и не хотела продавать их даже музеям.

Я не могла себе позволить купить ничего из того, что я хотела, поэтому я обратилась к другой сфере, хотя и после того, как несколько художников все же любезно сделали для меня скидки. Я начала покупать доколумбово и примитивное искусство. В последующие недели я стала гордой обладательницей двенадцати фантастических артефактов, в том числе масок и скульптур из Новой Гвинеи, Бельгийского Конго, Французского Судана, Перу, Бразилии, Мексики и Новой Ирландии. У меня в памяти в обратном порядке всплывали воспоминания о тех днях после расставания с Максом, когда он днем приходил к нам домой, пока я была в галерее, и по одному снимал свои сокровища со стен. Теперь они все как будто возвращались на место. Я таки поддалась опасным чарам маленького мистера Карлбаха, у которого в Нью-Йорке закупался Макс и который теперь владел великолепной галереей на Мэдисон-авеню. Его расценки увеличились вдвое, но все же остались приемлемыми.

Многие годы Клемент Гринберг твердил, что, когда я вернусь в Нью-Йорк, он устроит выставку «Hommage à Peggy»[85] и включит в нее всех моих «военных детей», как я называла художников, открытых мной во время войны. Это должно было стать огромным событием с вечеринкой с шампанским в честь открытия. Но мне пришлось отказаться от этого предложения. Гринберг теперь работал художественным консультантом в галерее Френч энд Компани, где должна была пройти выставка, но мне не нравилось, что они у себя выставляют, как и то, что теперь рисуют мои «военные дети». Честно говоря, мне не нравится нынешнее искусство. Я считаю, оно скатилось в тар-тарары из-за этого потребительского отношения. В плачевном состоянии современной живописи обвиняют меня, потому что я в свое время вдохновляла новое движение и помогала ему сформироваться. Но к происходящему я не имею никакого отношения. В начале 1940-х в Америке был силен дух чистого новаторства. Зарождалось новое искусство — абстрактный экспрессионизм. Я всячески этому способствовала и не жалею об этом. Абстрактный экспрессионизм породил Поллока, а точнее Поллок породил его. Одно это оправдывает все мои старания. Что касается других художников, то я не знаю, что с ними произошло. Кто-то говорит, что я застряла в прошлом. Может, так и есть. Этот век видел много великих движений, и среди них безоговорочно выделяется одно: кубизм. Лицо искусства преобразилось. Это неминуемо должно было случиться в результате индустриальной революции. Искусство отражает свое время, а значит, ему было суждено измениться полностью, ведь мир менялся так радикально и так быстро. Нельзя ожидать, что каждое десятилетие будет дарить нам нового гения. В XX веке уже достаточно гениев увидело свет; не стоит ждать других. Полю нужно время от времени отдыхать под паром. Нынешние художники чересчур стараются показаться оригинальными, и именно поэтому живопись перестала быть живописью. На данный момент нам следует быть благодарными за то, что нам дал XX век: Пикассо, Матисс, Мондриан, Кандинский, Клее, Леже, Брак, Грис, Певзнер, Мур и Поллок. Давайте по крайней мере сохраним и сделаем достоянием масс те великие сокровища, что у нас уже есть.

В 1956 году Карло Кардаццо попросил меня написать коротенький сборник занятных анекдотов для серии, которую он тогда выпускал. Лоуренс Вэйл назвал книжку «Una Collezionista Ricorda» (что издатель перевел на обороте титула как «Коллекционер вспоминает»). На обложку поместили великолепную фотографию меня под моим колдеровским изголовьем с восемью терьерами — лхаса апсо.

В 1960 году итальянский издатель Уго Мурсия обратился ко мне с просьбой написать предисловие к книге «Приглашение в Венецию». В нее должны были войти фотографии Уго Муласа и тексты Микеланджело Мураре. Я не верила, что смогу это сделать, но Мурсия очень настаивал, и я все же выполнила его просьбу. Мое предисловие вышло весьма образным и совсем не похожим на «На пике века» — я думала, что не умею писать никак иначе. Его текст приведен здесь в качестве приложения.

В тот же год я съездила в Японию с Джоном Кейджем. Его пригласил выступить в ряде городов знаменитый мастер икебаны. Не могу сказать, что мне нравится музыка Кейджа, но я присутствовала на всех концертах. Нашим гидом и переводчиком была Йоко Оно, и она же принимала участие в одном из перформансов. Она оказалась очень ценным спутником и приятной девушкой, и я близко с ней подружилась. За Йоко всюду следовал юноша-американец по имени Тони Кокс, который приехал в Японию с целью ее разыскать, не зная ее при этом лично. Он сопровождал нас во всех поездках, несмотря на присутствие ее мужа (весьма достойного композитора). Мы путешествовали большой группой со своим собственным фотографом. Я позволяла этому Тони спать в одной комнате со мной и Йоко. В результате на свет появилась чудесная малышка наполовину японских, наполовину американских кровей, которую Тони позже украл, когда Йоко была замужем за Джоном Ленноном, перед этим успев выйти замуж за Тони и развестись.

Больше всего в Японии мне понравился Киото. Жаль, что я увидела очень мало храмов, но Джона Кейджа мало интересовали достопримечательности, и при этом он не желал отпускать нас от себя ни на шаг. Как-то раз он полдня провел в поисках галстука, который ему много лет назад сшили в Японии. Если у нас и получалось что-то увидеть, то только тайком от него ускользнув. Мне удалось вырваться и съездить в Бангкок, Гонконг и Ангкор-Ват, где я наконец-то могла осмотреть все, что хотела. На Ангкор-Ват у меня было всего сорок восемь часов, но я посетила почти все храмы. Сочетание джунглей и руин — зрелище невероятной красоты, и оно напомнило мне Паленке. Определенно, это одно из самых удивительных мест, где мне доводилось бывать.

В 1960 году или примерно в то время в Венецию приехал Андре Мальро. Его привез французский консул познакомить со мной и моей коллекцией. Мальро очень заинтересовала Пегин, и он принялся толковать для нее ее собственные картины. Она не поняла ни слова, но была польщена его вниманием. Через несколько дней он прислал мне фотографии двух масок из своей коллекции. Они были очень красивы, но я не поняла, зачем он мне их прислал, — разве что с целью заинтересовать меня на случай, если он захочет их продать. Позже это знакомство сослужило добрую службу Пегин: она обратилась к Мальро с просьбой вызволить из беды двух ее друзей, фотографов-геев. Разумеется, Мальро решил, что один из них — ее любовник. Тогда же я спросила его мнение о том, стоит ли мне принять предложение выставить свои картины в муниципальной части Музея современного искусства в Париже. По мнению Нелли ван Дусбург, для моей коллекции это было недостаточно значимое место. Мальро же ответил, что я смогу провести там выставку с таким же успехом, как и в другом, национальном крыле музея. К счастью, я не послушала его совета и через несколько лет дождалась предложения провести выставку в музее Оранжери. Во время той выставки я как-то раз встретила Мальро на званом обеде за городом. Он держался со мной сдержанно, и я спросила его, не держит ли он на меня обиду за ту историю. Я не слишком близко его знала, но все равно мне было больно узнать о его смерти.