Серое небо с белым снегом.

Шел я сквозь вьюгу, шел сквозь небыль,

Чтобы тебя отыскать на земле…

Мы, подтянувшись, смахивали «скупую мужскую слезу», проникнувшись величием этого момента мужской биографии. «Лагерь в тропиках» состоял из массы магазинных ящиков, в которых хорошо пережидать ливни и нашествие бешеных ягуаров. Лежа в соломе и любуясь на заросли кустов и крапивы за магазином, времени не замечали вплоть до

Звездный город заснул уже.

В светлом сумраке лишь одно

На двенадцатом этаже

Все не гаснет твое окно…

После войны прошло всего двадцать лет, и находки под Минском бывали серьезны, как и позднее – под Москвой. Из «самых-самых» – противотанковая граната с длинной деревянной ручкой. Я принес ее в школу для музея боевой славы. Мать ее вымыла(!) и после очередного урока мы поднесли «экспонат» военруку. Через несколько дней гранату взорвали на полигоне.

В школах тогда было не до рока, и на уроках пения мы с воодушевлением затягивали «Плещут холодные волны» и врубали «Учил Суворов в лихих боях держать во славе российский флаг». Это сейчас мы понимаем, что страну уже грызли изнутри, но для нас это была страна могучая, способная защитить друзей и наказать обидчиков. Нас учили быть доброжелательными к другим народам, а живущих с нами в этой великой стране мы воспринимали как братьев, и при случае начиная с пионерских лагерей вместе подтрунивали над начальством вплоть до высшего, весело пропускали мимо ушей тот официоз, который, как правило, явно неохотно и «доводился». Родители наши были молоды– рожать молодым семьям было принято и не страшно, – потому и их молодость мы странным образом отчасти воспринимали… как свою тоже. Наследие сталинизма в виде стабильных цен, обилия кружков и стадионов, ясной иерархичности и здорового быта, таким образом, касалось и нас. Поэтому можно посоветовать нашей родной демократической власти провести «чистку» на предмет выявления детей военных не «шишек». Среди них, то есть нас, очень высок процент конченных черносотенцев, национал-патриотов и типов, зараженных рецидивами сталинизма «через поколение». Таких примерно сто миллионов…

Но у молодого роения отцов и детей были перерывы – когда дети уезжали к бабушкам.

Отцы считались вышедшими в люди, и даже в отпуска порой приезжали «при параде». Много лет спустя я поступил в университет в брюках, сшитых из «офицерской ткани» и в полевой куртке х/б, чем сдержанно гордился. И невдомек мне было, что иные мои сокурсники в джинсах смотрели на этот наряд с высокомерным презрением. Когда я это понял, то не расстроился – «их»-то всего несколько тысяч, а нас – десятки миллионов. Наплевать.

«Голубой крови» не было ни у кого – не только в нормальном, русском, но и в ненормальном, советском, смысле. Крестьянские корни были вот они, рядом.

Отцовская родня жила в Ставрополе. Ездили еще к прадеду с прабабкой, которые крестьянствовали, кажется, еще с дореволюционных времен. Прадед и в свои девяносто был не дурак выпить, потихоньку корчевал пни. Он всю жизнь пил родниковую воду – родник бил в сотне метров от дома – и всю жизнь не умел или не хотел ответить, на чьей стороне воевал в гражданскую. Прадед имел густые с проседью, коротко стриженные волосы и мне представлялось, что таким же был бы Чапаев, доживи тот до его лет. Лет до восьмидесяти он не знал, с какой стороны у него сердце, а где что иное из «нутра».

Прабабка была веселой и суровой, работящей и набожной, знала уйму прибауток и заговоров и производила впечатление человека, объездившего весь мир, хотя дальше своей деревни Пелагеады никогда не выезжала. Название деревни такое странное потому, что где-то неподалеку когда-то скончалась в пути итальянская то ли певица, то ли актерка, и было ее так жаль, что имя и увековечили (а какое имя было «по-ненашему», вряд ли кто и помнит).

Ее дочь – моя бабка – Мария Акимовна, была дочерью от первого мужа, убитого на Первой мировой и похороненного в Австрии. Дочь Марию выдали 16 лет за моего деда, Дьякова Алексея Алексеевича, мужика необычайно жизнерадостного и сильного. Я помню его смутно. Это был могучий крепыш, который на ночь клал в стакан искусственную челюсть. Настоящую ему выбило пулей на фронте – одной из четырех, ему доставшихся. Если б не кричал «ура», говорил дед, снесло бы полморды.

Еще до войны дед с бабкой переехали от голодухи в город. Поселились почти в самом центре Ставрополя, в «роскошной» девятиметровой комнатке. Окошки со ставнями «заросли асфальтом», и прохожих можно было видеть начиная с пояса вниз. Домики те, видно, существовали со времен основания Ставрополя Суворовым… (Надо же, заметим в скобках, – один из доблестнейших людей русской истории основал город, откуда выполз в свет наимерзейший подонок всех времен и народов!)

В тех девяти метрах дед с бабкой прожили всю жизнь. Вырастили пятерых детей, в том числе моего отца. Квартиру обещали еще до войны, но, когда дед вернулся с фронта, дом, на который он рассчитывал, оказался занятым «героем тыла». Вероятно, власти, как обычно, опасались очередного «всплеска» антисемитизма и, как обычно, ради этого похерили всякую справедливость.

Дед построил сарай, посадил абрикосы, завел хряка и кроликов, которые рыли во все стороны норы и обнаруживались в самых неожиданных местах.

Он умер, накачивая шину своей грузчицкой тачки. 57 лет. Несколько тысяч человек хоронили его. В семье в память о нем остались тусклые боевые медали с потрепанными колодками, на булавках, да орден Красной Звезды с отбитой пулей эмалью – сейчас у нумизматов можно за несколько сотен купить новый, да нет с собою дедовского боевого оружия…

Бабка усердно молилась, была неутомимой активисткой своего прихода. Воспитанные по-советски дети добродушно над ней подтрунивали (дед при жизни запрещал, хотя сам был неверующим). Она отмалчивалась, и теперь только представляешь себе, как мучительно было для нее это непонимание.

Она крестила меня тайно от всех. Она молилась за всех нас ночами, и, не спя, я по-детски страшился этой неистовой молитвы, обращенной к Богу, о котором мне ничто вокруг не напоминало.

Дети задавали ей глупейшие вопросы типа: «Кто тебе дороже, мы или Бог?» А когда умерла она», твердая и молчаливая, с вечной печальной улыбкой на устах, они, истерзанные уже мукой всепагубной жизни, горько плакали по ушедшей святости, тихо питавшей их во все их годы. И даже, наверное, не столько по матери плакали они, сколько от сокрытости от них утешительного пути, ведомого им лишь благодаря теплым материнским молитвам.

Жизнь ставропольского двора была для меня миром особым, но неблизким. Громадный тутовник вбирал в свою крону нечасто. Однако когда я в последний раз приехал туда с молодой женой и обнаружил, что все уже выселены-рассеяны, понял, что насильственно оборвалась еще одна живая связь с прошлым.

В девятиметровой «родине» моего отца были уже оторваны половицы. Из правого угла, где когда-то висела икона, одиноко торчал длинный толстый гвоздь.

Неповторимое чувство абсолютной защищенности приходило и было устойчивым только в Сумах, в краснокирпичном доме, четверть которого занимала моя бабуля.