Года два назад я слушала по радио передачу о войне, было сказано, что в районе города Котельнич Кировской области во время войны умерло три тысячи эвакуированных ленинградцев[1092]. Нас хоть не бомбили.

Мы вернулись с мамой, сестрой и братом из эвакуации в Ленинград 26 июля 1944 г. Кто прислал вызов из эвакуации и что в нем было написано, уже не помню. Сначала возвращались по вызовам, а потом по оргнабору из других городов (вербовка). Довоенные ленинградцы расчищали цеха и дома общежитий, а молодые приезжали уже к станкам. С пропиской проблем не было. Но когда набрали работников по требовавшимся профессиям, прописку в городе закрыли.

Мне исполнилось тринадцать лет. Бабушка умерла в блокаду[1093]. Старший брат Евгений (1924 г. р.), со слов родственников, ушел в военкомат и более не вернулся. Папа был призван 25 декабря 1941 г. Воевал под Ленинградом, в 43-й стрелковой дивизии. В начале сентября 1945 г. из

Кировского районного комиссариата пришло извещение, что он, находясь на фронте, заболел и умер от разрыва сердца 19 мая 1943 г. и похоронен на станции Левашово.

„Резвоостровская“ фабрика еще не работала, наши жилые довоенные бараки сгорели. Поэтому маму направили на „Советскую Звезду“, она стала рабочей приготовительного цеха. Сразу дали общежитие на улице Калинина, дом 2, корпус 1.

„Советская Звезда“ разрушена не была, но следы обстрелов видны были. Директора комбината Суворова очень хвалила моя мама и другие женщины, значит, был хороший человек.

В нашей комнате общежития проживало четыре семьи. Взрослые и дети – все вместе. Но жили тихо, спокойно, скандалов не было. Потом перевели в другую комнату, на две семьи. А уже в 1948 г. дали отдельную комнату в четвертом корпусе дома № 2, на той же улице Калинина, где мы жили до 1955 г.

В момент нашего поселения в общежитиях уже были электричество и водопроводная вода, отопление печное. Построили сараи, дровами обеспечивала „Советская звезда“. Дома оставались без стекол, но вскоре все привели в порядок. Комбинат работал в три смены, поэтому входные двери не запирали.

Дом № 2 по улице Калинина имел восемь корпусов, до войны все они принадлежали фабрике „Равенство“. Рядом с первым корпусом стояли корпуса № 5 и № 6. Дом № 2-а располагался дальше. Он отличался от других корпусов, выглядел более „благородным“ – в первом его этаже сразу открыли детский сад. Моя сестра его посещала. Я заходила за ней, там было просторно, светло, в одних местах пол покрыт белой плиткой, в других темной. Верхние этажи занимало общежитие.

Далее, по четной стороне улицы Калинина, находилась почта, булочная, магазин, он работал с 6 утра до

12 ночи, еще дальше – керосиновая лавка. В ней мы отоваривались по карточкам. Далее вдоль улицы я не ходила. По рассказам знакомой, в первые послевоенные годы дом № 40 был большой и деревянный. В нем жили и военные, вроде для охраны порта, и гражданские – там было общежитие.

По нечетной стороне, в доме № 1, по разговорам, во время войны жили военные, наверное, они и привели территорию в порядок после снятия блокады. Когда же их перевели в другое место, в доме сделали общежитие „Советской звезды“. Далее по улице – завод „Автоген“, большой деревянный дом, гидролизный завод, за ним снова большой деревянный дом и портовые строения.

Фабрика «„Равенство» была полностью разрушена. Мы, подростки, заходили внутрь главного корпуса. Стены были целы, крыши не было, межэтажные перекрытия все рухнули, у одной из стен уцелела лестница без перил – и мы со страхом по ней ползали. В 1950-е гг. на месте „Равенства“ заработал военный номерной завод[1094].

После войны на месте разобранных или сгоревших деревянных домов по Промышленному переулку, улицам Турбинной, Губина, Оборонной немецкими военнопленными были возведены шлакоблочные двухэтажные дома.

Когда заболевали, обращались в поликлинику № 23, находилась она у Кировской площади. Когда жили в комнате на четыре семьи, одна женщина заболела тифом и умерла, слава Богу, мы остались живы.

В баню на Бумажной улице ходили и до войны, и после войны. Приезжающих в город сразу отправляли в эту баню на санобработку. Потом ходили в баню на Ушаковскую улицу.

По возвращении в Ленинград два года училась в школе № 6 на проспекте Стачек. Памятник Кирову, у райсовета, в блокаду замаскировали и закрыли, он остался невредим. А вот площадь была вся усыпана битым кирпичом. Мы, школьники, вместе со взрослыми, выносили этот кирпич на деревянных носилках.

По Лифляндской вновь пустили трамвай, в два вагона, называли его „американка“. Изредка на нем ездили на Выборгскую сторону, собирали немного брусники. В парке, у Молвинской колонны, мы стояли со стаканчиками ягод – на продажу.

По карточкам же были продукты: хлеб, крупа, масло растительное, сахар (или конфеты, печенье), все в малом количестве. Основной „обмен продуктов“ происходил около булочных. Этим занималась и я, и другие. Выкупала по карточкам (отрезали талоны) сахар, конфеты и печенье – их продавали потом поштучно. Я старалась быть поближе к выходу у булочной, она была в районе Нарвских ворот. Стояла часами и без конца повторяла: „Нет ли хлеба продажного?“. Иногда и булку меняла на хлеб. Потом понемногу стали паек прибавлять, без карточек. Еще мы ели какие-то шротовые и соевые лепешки, дуранду, пили соевое молоко. Продавали большими брикетами дрожжи, мы их ели, запивая разбавленным сиропом.

Работала фабрика-кухня при Кировском универмаге. Там можно было на талончик из продуктовой карточки купить овощную похлебку.

О Бумажном рынке слышала, он был очень маленький. Основной рынок для нас был Сенной, мы туда с мамой за мукой ездили. Помню деревянные прилавки, навесы и сплошь приезжие с мешками муки, видно, издалека. Продавали ее стаканами, чашками, плошками. Обманщиков было полно. Натолкают в деревянную чашку муки, кулаком с силой прижмут, опрокинут нам в пакет, а больше половины остается у продавца в чашке. Из этой муки варили кашу-завариху.

Ездили с мамой на поля, уже по заморозкам, после сбора урожая, ранее было нельзя. По верхнему слою земли картофель собирали совхозники, а мы перекапывали.