Если доселе я вел борьбу исключительно с норманнской теорией происхождения Руси, то потому, конечно, что она была у нас господствующею и имела за собою, кроме укоренившейся привычки, наружный вид строгой научной системы. Другие же теории имели значение преимущественно отрицательное по отношению к этой господствующей, но не представляли такой положительной стороны, с которою можно было бы в настоящее время вести серьезную борьбу. Между ними первое место по количеству и таланту сторонников и по объему литературы занимает теория Варягов-Руси, пришедших с Славяно-Балтийского поморья. Она возникла на началах довольно естественных и логичных. Еще в прошлом столетии некоторые русские ученые (например, Ломоносов) начали сознавать нелепость призвания князей из племени не только чуждого, но и враждебного. Отсюда естественно было перейти к мысли: если Новгородцы и призвали себе варяжских князей из-за моря, то не от Скандинавов, а от родственного племени поморских славян; кстати же, там была область Вагрия, народ вагиры - почти что Варяги. Эта мысль привилась и произвела на свет целую систему, которая блестит именами Венелина, Максимовича, Морошкина, Савельева, Ламанского, Котляревского, а в прошлом году закончилась трудами гг. Гедеонова и Забелина. Эта система, как мы видим, явилась в отпор норманизму; но их исходный пункт один и тот же: обе теории идут от призвания князей, считают его историческим фактом. Наши доказательства тому, что это не факт, а басня, полагаем, достаточно известны.

Г. Гедеонов задумал свой труд "Варяги и Русь" еще с 1846 г., следовательно, ровно за тридцать лет до его окончания. Очевидно, этот труд был вызван известным сочинением А. А. Куника (Die Berufung der Schwedischen Rodsen. S.-Petersb. 1844-1845), в котором норманнская система доведена, так сказать, до своего апогея. В 1862- 1863 гг. в Записках Академии наук г. Гедеонов представил ряд отрывков из своего исследования. До какой степени обнаружились в них эрудиция и логика автора, можно судить по тому, что представители норманнской школы тотчас признали в нем опасного противника, и принуждены были сделать ему некоторые довольно существенные уступки. В своих первых статьях по варяго-русскому вопросу мы отдали полную справедливость ученым заслугам г. Гедеонова и его успешной борьбе с норманизмом. Но тогда же мы заметили, что положительная сторона его собственной теории не имеет надежды на успех, поскольку эта сторона проглядывала в отрывках. В настоящее время, когда имеем перед собой уже полный и законченный труд, нам приходится только повторить то же мнение.

Там, где г. Гедеонов борется с доказательствами норманистов, он наносит им неотразимые удары и весьма метко разоблачает их натяжки филологические и этнографические. Казалось бы, норманизму остается только положить перед ним оружие. И это действительно могло бы случиться, если бы автор исследования остановился на своей отрицательной стороне. Но рядом с ней он предлагает принять факт призвания варяжских князей с славяно-балтийского поморья. Здесь-то и открывается слабая сторона исследования; в свою очередь, начинаются очевидные натяжки и гадания. Тут, на почве призвания, норманизму легко справиться с своим противником, имея у себя такого союзника, как самый текст летописи. Что летописная легенда указывает на варяго-норманнов, по нашему крайнему разумению, это несомненно. Летопись знает славянских поморян и лютичей; но нисколько не смешивает их с варягами, которые приходили в Россию в качестве наемных воинов и торговцев; а призванных князей, очевидно, считает соплеменниками этих Варягов (что касается до указания на Прусскую землю, то оно принадлежит позднейшим летописным сводам). Предположим, что князья были призваны, и призваны именно из славяно-балтийского народа. Но в таком случае, стало быть, у новгородцев были деятельные сношения с этим народом в IX и X веках? Однако не только деятельных, автору не удалось показать никаких сношений за это время; вместо фактов мы находим одни предположения, ничем не подтверждаемые. Например, летопись говорит, что Владимир в 977 году бежал "за море", откуда через три года пришел с варягами. Она ясно говорит здесь о варягах-скандинавах; саги исландские также рассказывают о их службе у Владимира. Однако автор исследования отсылает Владимира куда-то на Славянское поморье и его трехгодичному пребыванию там придает большое значение. Так, из Вендского поморья Владимир вывез особую ревность к языческой религии (350) и поклонение Дажьбогу (хотя его имени мы и не встречаем у поморских славян), откуда же он, по-видимому, привез на Русь "или готовые уже изображения богов, или по крайней мере вендских художников" (353), и даже чуть ли в ту же поездку не заимствовано оттуда слово "пискуп" (312). Если же наши князья клялись Перуном и Волосом, а не Святовитом и Триглавом, то они поступали так по политическим соображениям (349). Точно так же гадательны все те "следы вендского начала", которые автор пытается отыскать в языке, праве, обычаях и общественном устройстве древней Руси. Приведенные на эту тему факты и сближения указывают только на родство славянских наречий и племен, а никоим образом не предполагаемое вендское влияние. В XII веке упоминаются в Новгороде заморские купцы, построившие церковь св. Пятницы. Но отсюда еще далеко до возможности видеть здесь Вендов, проживавших в Новгороде и принявших православное исповедание (348). Напомним автору, что "Гречники" в Киеве означали не греческих купцов, а русских, торговавших с Грецией. Во всяком случае, на подобных догадках трудно возвести какое-либо здание.

Любопытен научный прием, с помощью которого г. Гедеонов находит в русском языке следы вендского влияния. Известно, что древние Венды не оставили нам письменных памятников на своем языке. Но так как, по мнению Копитара и Шафарика, полабский язык составлял средину между чешским и польским, то г. Гедеонов и прибегает к этим последним, чтобы объяснить заимствованием от Вендов такие встречающиеся в русских памятниках слова и выражения, как: уклад, рало, смильное, свод, вымол, чин, утнет, поженет, кмет, комонь, хоть (супруга), болонь, уедие, яртур, Стрибог, Велес, отня злата стола, свычая и обычая, онако, троскотать, убудити (разбудить) и пр. и пр. (см. 309 стр. и след.). Натяжки на мнимое вендское влияние слишком очевидны, чтобы о них можно было говорить серьезно. Этому мнимому влиянию приписывается, между прочим, и то, что принадлежало несомненно влиянию церковно-славянского языка. А если такие слова, как павороз (веревка), серен (роса) и т. п., в настоящее время утрачены, сделались для нас непонятными и смысл их может быть объяснен с помощью польской и чешской письменности, то это есть самое естественное явление, и нет никакого основания объяснять его призванием варягов с вендского поморья.

Также гадательны доказательства вендского влияния на обычаи. Например, бритая голова Святослава сближается с описанием Святовитова идола и с изображением чехов на миниатюрных рисунках XI и XII вв. (360 и след.); но при этом упускается из виду, что древнеболгарские князья тоже ходили с "остриженными главами". Обычай русских князей и дружины ездить на конях будто бы перешел к нам от вендов, и при этом несколько ссылок на источники, которые показывают, что действительно князья и воеводы у поморян и чехов ездили верхом на конях (367). Да и самые воеводы, с их значением судей и наместников, явились на Руси вследствие вендского влияния; ибо "о воеводах у вендов, ляхов, чехов свидетельствуют все западные источники" (следуют ссылки на Мартина Галла, Кадлубка, Богуфала и пр. (390- 292 стр.). Увлекаясь подобною аргументацией, автор рискует вызвать следующий вопрос: известно, что наши князья и бояре в XII веке обедали и ужинали; не был ли этот обычай принесен к нам в IX веке с Балтийского поморья?