— Знаете единственное воспоминание, сохранившееся у меня о Театро Комунале? Дзефирелли сделал мне очень тяжелое платье. Дзефирелли или Маргарита Уоллмен? Ох! что у меня с головой… Я помню, какие нечеловеческие усилия я прилагала, чтобы килограммы этого красного бархата ниспадали прямо по ступенькам дворца.

Заметив некоторое недоверие на моем лице, она продолжила:

— Раз уж у нас с вами час признаний, так знайте, что я никогда не читала трагедию Еврипида, ни греческий миф о Медее, я даже не прочитала все либретто оперы Черубини.

Она покачала головой и улыбнулась, как только умеет улыбаться великая женщина, которая полагается на суверенное оружие своего обаяния, когда хочет извиниться за свое неведение.

— Знаете, мне всегда не хватало времени прочитать. В восемь лет, в Америке, мама записала меня на конкурс песни. В семнадцать лет, в Афинах, я дебютировала в «Травиате»… Нет, ошибаюсь, в «Тоске», простите за ляпсус.

— Очень показательный! — невольно проронил я.

— И ни одного выходного дня, ни мгновения отдыха, — подхватила она, теряясь в своих воспоминаниях. — Вокализы, трели, арпеджио, вибрато, длинные форшлаги, верхние октавы, нижние октавы. Преподаватели заставляли меня по десять, по двадцать раз повторять одну арию, не заботясь, вкладываю ли я вообще какой-то смысл в слова. В Венеции, когда я дебютировала в «Пуританах», я так плохо понимала свой текст, что вместо «Son vergine vezzosa» («Я прелестная дева») я спела «Son vergine viziosa» («Я порочная дева»). Только одна вещь интересовала моих импресарио, моих репетиторов, директоров театров, музыкальных критиков, мою маму, моих зрителей, только одна вещь: мой голос, технические возможности моего голоса. И так было на протяжении всей моей карьеры. Каждая моя новая роль отражала техническую эволюцию моего голоса. Когда он начал угасать, Рудольф Бинг предложил мне спеть в «Метрополитене» Королеву Ночи. Он уверял меня, что мое еще живое контре-фа сотворит чудо. Кто-то считает годы своей жизни по дням рождения, по болезням, по успеху своих детей, — меланхолично подвела черту Мария. — А я — по нотам, которые мне дались или, напротив, которые ушли из моего голоса.

Я не перебивал ее, столь очевидным было то утешение, которое она черпала в воспоминаниях своей сценической жизни. Но когда я увидел, что ее снова посетило наваждение печали, я решился поделиться с ней мыслью, которая давно блуждала в моей голове.

— Я не совсем вам верю, Мария. У вас нет права так принижать себя. Я ничего не понимаю в опере, у меня нет никакого музыкального образования, но точно знаю, какой незабываемый образ вы внушили миллионам зрителей и слушателей. Разве могла их пленить простая голосовая эквилибристика, чье значение за отсутствием компетенции не доступно огромному большинству людей? Ваш господин Бинг предложил вам контракт из-за вашего контре-фа, но этот контракт, который таки соответствовал бы вашим вокальным возможностям, вы же отказались от него. А почему? Потому что Королева Ночи как персонаж не интересовала вас, не волновала вас, ничего не могла вам сказать, равно как и все другие персонажи Моцарта. Моцарт никогда не был вашим композитором, Мария. Подождите, дайте мне закончить. Жеманство, галантность, комедия нравов — это не ваша стихия. О! Вот вы уже думаете, что я пытаюсь принизить Моцарта. Я просто хочу сказать, что для Моцарта нужны певицы, которые работают в плане законченности, отделки, как миниатюристы, заботящиеся о каждой детали колорита. Тогда как ваш гений, Мария, в том что вы отдаетесь необъяснимым высшим силам, на которые лишь незначительно влияет искусство ретуши и нюансировки. Не уверяйте меня, что вы выбирали свои роли согласно потенциям вашего горла, или же признайте, что природа одарила вас органом, способным… ох! ну и словечки у меня, Мария… способным выражать вашу самую глубокую тайну.

— Мою тайну? Какую тайну? — спросила она меня с неуверенной улыбкой на губах, копаясь при этом в своей сумочке в поисках одного из клипсов с бриллиантом, который она, перед тем как поднести его к шиньону, принялась вертеть в руке.

— Я так мало знаком с оперой, я боюсь наговорить глупостей. Ну, хорошо, возьмем, к примеру, знаменитую трилогию Верди, как вы объясните, что ни «Трувер", ни «Риголетто» не позволили вам выложиться до конца, а только «Травиата»?

— Благодаря Лукино, — предположила она, прикалывая клипс к своим волосам.

— Нет, Мария, судьба Виолетты так точно соответствует вашей, что вы предпочли бы дебютировать в свои семнадцать лет в «Травиате», и тому свидетельством эта ваша оговорка. Задолго до встречи с Висконти вы уже знали, что женщина, преданная Александром Дюма даст вам возможность стать полностью самой собой. И какие у вас были еще великие роли, те, что увековечат ваше имя? Медея, отвергнутая Ясоном, Лючия ди Ламермур, покинутая своим женихом, Норма, брошенная Поллионом, Анна Болейн, от которой отрекся Генрих VIII. Неизменно обманутые любовницы, осмеянные жены. В них, только в них вы узнаете себя, и только с ними отождествляете себя. Их трагедия — ваша трагедия, даже если, исполняя эти оперы, вы и подозревать не думали, что ваш личный опыт однажды совпадет с театральным вымыслом.

Напуганный собственной смелостью, я решил развлечь ее сравнением, повод к которому мне предоставила одна из висевших на стене голландских картин.

— Взгляните на этот город в огне, — сказал я ей. — Автор был современником Дюрера, его звали Лукас де Лейде. Он всю свою жизнь рисовал охваченные пожаром города, пылающие крепости. Знаете, как он умер? От взрыва порохового склада!

— Большое спасибо! С вас станется! — рассмеялась Мария. — Или я теперь, чтобы соответствовать своей судьбе, должна броситься в огонь, как Медея, или взойти на костер, как Норма, или сойти с ума, как бедняжка Лючия, или сложить голову на плаху, как Анна Болейн? Хотя опять же, заметьте, это лучше, чем туберкулез Дамы с камелиями. Хорошо еще терраса замка Сант-Анджело закрыта для посещений! Тоже ведь выход на крайний случай!

Мы вместе посмеялись над моим перлом, после чего она ласковым голосом спросила меня:

— Почему вы говорите, что ничего не понимаете в опере? Никто так никогда не говорил со мной. Я вас умоляю, Пьер Паоло, составьте мне сегодня компанию в ложе.

— Нет, Мария, я ненавижу оперу. Вспомните, как мы условились — в нашем фильме петь вы не будете. Для меня, — добавил я, желая смягчить грубый тон этого заявления, — пение навсегда связано с колыбельными, которые пела мама, да с народными кантиленами, которые она напевала на кухне.

Я чуть было не сказал: «Женщина должна петь только дня своего сына и больше ни для кого», — но вовремя сдержался.

— Есть еще одна причина, по которой я не люблю оперу. Вы когда-нибудь смотрели в зал? Для вас, наверно, было не очень важно, кто вам аплодировал! Зрители в оперном театре на три четверти состоят из… Не знаю, как это сказать, помогите мне, Мария.

— Кажется, я догадываюсь, о чем вы, Пьер Паоло.

Я колебался, прежде чем остановиться на своем слове, которое из тех, что предоставлял в мое распоряжение словарь, запомнилось мне благодаря своему гаденькому смысловому нюансу.