— Честно говоря, Пьер Паоло, если ты еще будешь медлить, ты себя потопишь и уже не всплывешь. Люди ждут, что ты заявишь свою позицию. Ты забыл про фестиваль в Венеции, два года назад? Скоро уже не только фашисты будут кидать в тебя укроп. Ты настроишь против себя всю молодежь.

— Черт с ним, Пьер Паоло, всю Италию лихорадит от дела Вальпреды, очевидно кроме тебя. Липа, такая липа, эти показания таксиста, он утверждает, что высадил перед Сельскохозяйственным банком за несколько минут до взрыва анархиста с толстым черным портфелем. Откровенная ложь, которую выколотили из него легавые. Что касается других свидетелей обвинения, они вылавливали их в сомнительных местах, там, где работал обвиняемый, он — профессиональный танцор, там, где наркотики, травести и… — И гомосексуалисты, голову даю! — Я не решался сказать, Пьер Паоло, но просто… — Ладно, я согласен на «Лотта континуа». — В добрый час! Суд по делу о клевете, которое возбудил против них комиссар Калабрези должен начаться в Милане этой осенью. Тебе подфартило, ты теперь должен поправить свои дела. Предложи «Лотта континуа» репортаж, или другой газете.

И так далее неделями и месяцами. Не считая звонков посреди ночи, анонимных оскорблений, всего этого набора: «Сволочь! Трус! Фуфло продажное!» — сыпавшимися из трубки искаженными голосами. «Мы тебя уроем, тебя и твоих коммуняк!» Кто меня оскорблял? Фашисты? Леваки? Меня изводили, перетягивали в разные стороны, я устал от этой возни и чувствовал себя на грани срыва. Как и какую выбрать газету, не разобравшись сначала среди всех групп и группировок, возникших в 1968 году, какой именно из них симпатизировала Аннамария, а рикошетом и Данило? Не изменяя нашим полуденным встречам и прогулкам по пустырям, отныне он свободно рассказывал мне о том, что происходило на архитектурном факультете: не упоминая о девушке, но и не скрывая от меня, откуда он черпал свои сведения. Так я узнал, что течение, окрещенное «Студенческим движением» сдавало позиции: они были способны, по мнению Данило, лишь предложить цикл конференций о маоизме. С «Иль Манифесто» было посерьезней, он огласил список преподавателей, обвинявшихся в том, что они занижали оценки и практиковали недопустимую селекцию. После чего их занятия стали бойкотироваться. Диплом для всех, вот что им было нужно! Неужели кроме безработицы, экономического кризиса, секса и семьи им было не найти другой жгучей темы для своих занятий? Долой литературу и Историю! Битва за развод шла полным ходом! Кому как не молодежи объединяться вокруг вопроса, который определял их будущее! Не смея вновь раскрывать Данило свою тревогу по поводу этого инфантильного радикализма, который обернется бедствием для детей из бедных семей, чьи связи не заменят им не полученных ими или обесценившихся дипломов, я смеялся вместе с ним, когда он рассказывал мне об инициативах «Манифесто» — встать, к примеру, и затянуть в мегафон с заднего ряда аудитории песнь Сопротивления, если преподаватель упрямо читал лекцию про Палладио. Но «Манифесто» демонстрировал авторитарные вкусы, которые Данило не подходили, равно как и троцкистская «Авангуардиа операйа», не вязавшаяся со «стихийностью», которая была в большой чести на архитектурном факультете.

«Лотта континуа», напротив, прославляла игру и фантазию. Мне кажется, на этот раз уже Данило влиял на Аннамарию: так или иначе они присоединились (а соответственно и я) к течению более соответствовавшему темпераменту человека, который резвился и хлопал на бегу в ладоши, хотя, к моему огорчению, он все реже и реже отдавался этой своей природной экспансивности, особенно после того, как кинокритики расценили его работу в одном из моих фильмов, в котором Данило играл роль вечно прыгающего почтальона, как «симпатичную, но ставшую штампом, который набил оскомину своими сальто-мортале».

«Лотта континуа» опубликовала на своих полосах серию карикатур на дело Пинелли. В битком набитом автобусе раздраженный пассажир поворачивается к комиссару Калабрези: «Вы меня толкаете, dottore[52], в чем дело?» Или, например, гражданин, вызванный на пятый этаж префектуры, в мерах предосторожности несет с собой парашют. Прозвище, данное комиссару, «Прыжок ангела», было подхвачено всеми газетами. Мы с нетерпением ждали каждого номера газеты и хохотали, читая их, поэтому, когда Калабрези наконец решил подать жалобу, я сразу начал готовиться к суду. Это будет суд над итальянской полицией, ее методами и бесчинствами, а для меня — возможность провести сравнение со стихами, написанными в ответ на ночь в Валле Джулия.

Пробил час мне публично подтвердить, и в первую очередь в глазах Данило, свой боевой антифашистский дух, единственными доказательствами которого для него являлись кровоподтеки и синяки, время от времени появлявшиеся на моем лице: стигматы моей подпольной ночной жизни и привокзальных стычек, которые он, правда, приписывал, не получая тому опровержения с моей стороны, дикости одного из тех крайне правых боевиков, которые после окончания преследований Фреды и Вентуры безнаказанно бороздили улицы Рима.

Тем сырым и туманным октябрем Милан показался мне крайне мрачным. Усеявшие тротуары разноцветные листовки размокли под дождем и превратились в пеструю кашу. Ветер хлестал по стенам отклеившимися концами афиш. По улицам с воем сирен носились на всей скорости кареты скорой помощи, полиция и красные машины пожарных. Перекрестки заполонили длинные ряды полицейских в боевом облачении. Впрочем достаточно на эту тему, за несколько лет она так набила оскомину, что становится уже жалко тех авторов, что упрямо тискают свои статьи с воспоминаниями о баррикадах.

Я решил свернуть к романской базилике Сант-Амброджо, самой старой церкви в городе, расположившейся в центре тихого квартала, в стороне от большого движения. Я вспомнил про мозаику с огромным изображением Христа, сияющего в полумраке над алтарем и ставшего привычной целью моих прогулок по городу. Из-за того, что я никогда не был в Равенне, я приходил сюда, под своды таинственно сверкающей апсиды, из-под которых на меня таращил свои глаза Пантократор, дабы ощутить тот ужас и содрогание, которые испытала мама во время своего свадебного путешествия. Церковь была закрыта, кругом царил переполох. С балкона Католического университета свешивался черный анархистский флаг, все здание было окружено полицией.

И хотя я на этот раз не встретился с ним глазами, я продолжал ощущать на себе этот взгляд в окутавшем улицы едком запахе газа. Сейчас это был взгляд моего отца, его строгих, расширившихся от напряжения глаз, огромных и беспощадных, таких, какими они казались маленькому трехлетнему мальчику, прижатому к клеенчатому столу на кухне. Пригвоздив меня к столу, отец закапывал другой рукою капли в уголок моего века. О! кто избавил бы меня от этого взгляда, буквально приклеившегося к моему лицу! Я пытался гнать этот образ, говоря себе, что без этого затхлого запаха гранат, от которого мне жгло глаза и горло, я бы, наверно, никогда не вспомнил те далекие времена моего конъюнктивита. Так я спешно двигался в направлении суда, недоумевая, какая нелепая ассоциация могла смешать в моем сознании сверкающую смальту Сант’Амброджо и золотой зуб капитана, имплантированный в его челюсть.

На подступах к дворцу и в его дворе толпилась полиция. Полдюжины водометных машин на автономном питании, сотни военизированных полицейских. Я кое-как протиснулся в уже забитый до отказа зал заседаний, который осаждали многочисленные студенты. Часть полицейских дубинками загоняла их в коридоры. Я нашел на скамейке для журналистов свободное место рядом с рослым бородатым корреспондентом из «Иль Манифесто», один глаз которого украшала черная повязка. Он нарочито проигнорировал меня. Дородный корреспондент «Униты», мой старый приятель, весьма по-дружески протянул мне свою потную руку, что еще больше усилило мое смущение.