И вот уже русское консульство. Звонок. Им открывают. Массивная дверь чуть скрипит — тоскливо, безнадежно.

«Но я больше не Тигрыч! Нет. Как объяснить? Подумают, что струсил.»

— Да не волнуйтесь вы так, Лев Александрович! — по- хозяйски расположился в небольшом уютном кабинете Рач­ковский. — Садитесь. Сейчас мы с вами по маленькой про­пустим. А? Коньяку французского. Для контенансу. Для не­принужденности, стало быть. Любил так выразиться гене­рал Мезенцев, а вы его кинжалом в бок.

— Я не убивал. Я против террора.

Ах, уж эти подлые уста! Слетает с них невесть что: лишь бы выпустили, лишь бы спастись. Довольно. Как попавшийся гимназист, право.

— Знаю. Да кто старое помянет. Даже и пальто я готов про­стить, — заведующий агентурой с сожалением оглядел пятна на светлой ткани. — А ведь только третьего дня у портного забрал. Как коньячок-то? — взыграл сияющими глазами.

— Хорош. Еще бы рюмку... — чувствуя, как от выпитого унимается дрожь, попросил Тихомиров.

— Непременно! — звякнул горлышком о хрусталь ожи­вившийся Петр Иванович. — Не тминную же нам, не этот. доппель-кюммель при таких-то беседах пить. Знаю, сколь­ко ни примете, а все не пьянеете. Не берет вас спиритус вини. Тигрыч, одно слово. И про двумыслие ваше знаю, и про кни­жицу.

— Про какую? — потрясенно уставился на старого зна­комца.

— Ну, как же! Вы ж хотели объясниться. Перед товарищами по борьбе. Перед правительством, публикой. Не правда ли?

«Боже мой, и все-то им известно! Впрочем, пусть.»

Брошюра и в самом деле была почти готова. «Исповедь террориста» — так сперва назвал. А минувшей ночью при­шло другое: «Почему я перестал быть революционером».

Да почему же в конце концов? Почему?

Заваривал крепкий кофе и писал, писал. Сам спрашивал себя и отвечал. И страшно было, и легче становилось на душе.

Мятежная молодость, партия «Народная Воля» и подлин­ная воля народа, которую никакой парламент — а он теперь это знал! — представлять не может, потому что ее у него по­просту нет. Это ощущение, очень тонкое, возможно лишь при самодержавии, когда нет борьбы за власть, когда положение прочно, что позволяет всегда думать о народе, а не о себе.

Он размышлял, мучился. Подходил и отступал.

Что же делать, если он хочет служить России? Если чув­ствует, что страна здорова, набирает животворящую мощь? А революция чахнет. Молчать? Делать вид, что держишь «свя­щенное знамя» социализма в руках? Если понимаешь, что идея террора родилась из слабости, из неспособности партии вести созидательную работу, из своевольно-эгоистического презрения, наконец, к русской жизни. Ибо в мечтах о рево­люции есть две стороны. И одного прельщает разрушитель­ная сторона, а другого — построение нового. Вторая задача всегда была ему ближе.

Что делать, если осознаешь — до боли сердечной: в России недостает национально выработанной интеллигенции. Ведь еще в партийных документах писал: роль настоящих рево­люционеров — не столько бунтовская, сколько культурная. Наши умственные силы, наша социальная наука не изуча­ют собственную страну, ее самобытный опыт. Общественная мысль переполнена предвзятостями и теориями — одна дру­гой воздушнее. И, конечно, это фантазерское состояние ума достигает высшего выражения у радикалов-заговорщиков. Беда, ну просто, беда.

— Вы, наверное, не слишком меня жалуете? — словно из­далека долетел голос Рачковского. — И я, грешный, поиграл с революцией в гулимоны, да-с! Но вовремя одумался. Слу­жу престолу искренне. Да не один я такой. Даже сам Победо­носцев, и тот в юности принес дань вольномыслию. Трудно поверить? И Леонтьев, и Катков, увы, покойный. Кто ж Кат­кова заменит, кто? «Московские ведомости», «Русский вес­тник». Людей мало.

А ведь прав этот сыщик, и Новикова права: в России идет консервативная революция. Публика перестает читать ли- беральную прессу. И та стала хиреть сама собой. «Вестник Европы» перебивается с хлеба на воду лишь благодаря мил­лионам Гинцбурга. А на днях «Дело» закрылось: нет подпис­ки! Знаменитое гнездо Писарева, Ткачева, Кравчинского.

Зато патриотическая печать поощряется. Открываются церковно-приходские школы — вот вам народное образова­ние! В войсках — новая форма, скроенная по-русски. На полковые знамена вернули Лик Спасителя. Россия обрела национальный флаг. А литература, искусство? Недавно еще все умилялись идиотами желчного Салтыкова-Щедрина, за­битыми людьми художника Перова, бурлаками Репина, всем болезненным и подпольным, а нынче — вот они, русские силь­ные люди: былинные «Богатыри» Васнецова, суворовские храбрецы-солдаты Сурикова, подвижники веры и благочес­тия с полотен Нестерова, Поленова.

Все ожило чудесным образом. Вправе ли он остаться в сто­роне?

— Можете идти, Лев Александрович, — улыбнулся Рачковский.

— Как — идти? Но к чему. А как же ящик, чемодан с дырками?

— Что за чемодан? Не понимаю. Впрочем, вы устали. И я устал, — вздохнул Петр Иванович. — Четыре года за вами присматриваю. Признаться, сам хотел доставить вас в Рос­сию. Как преступника государственного. За это награда по­лагается. А вы мне все карты спутали. Ха-ха! — вдруг рас­хохотался заведующий агентурой. — Ладно уж, ступайте. Надеюсь, до скорой встречи.

Деньги на выпуск брошюры «Почему я перестал быть ре­волюционером» ему выдал все тот же Рачковский: дескать, пока найдете, а время не терпит. И вот книжица вышла.

Это походило на взрыв самого мощного Кибальчичева снаряда, сверх меры начиненного черным динамитом; страш­ного взрыва наполненной гремучим студнем жестянки, из которой разящий свинец разлетается шариками во все сто­роны, надо лишь тронуть спираль Румкорфа.

И со всех сторон кинулись к нему, разгневанные, с подня­тыми кулаками, бранящиеся сотоварищи по «Народной Воле».

Первой примчалась Маша Оловенникова: «Тебя, конеч­но, заставили? Откажись, напечатай опровержение. Немед­ленно едем к Лаврову. Или. Или я не пущу тебя на порог!»

На Катюшу у дома набросилась жена Русанова: «Твой Тигрыч предатель! Он струсил в труднейший момент.»

Серебряков тут же опубликовал «Открытое письмо Льву Тихомирову». Схватился за перо и взбесившийся старик Лав­ров: дескать, отступничество Тигрыча может вызвать смуту в революционных умах. А посему — мы должны осознать: он нам чужой, он враг, его слова нам теперь безразличны. (Нет, не зря усмехнулся выпивоха-отщепенец Соколов: «Можно быть кем угодно: дураком, подлецом, даже шпионом, но быть Лавровым — это недопустимо!»)

Приехавший из Лондона Сергей Кравчинский буквально вцепился, смял Льву манишку на пустынном Пор-Рояль: «Ты сумасшедший! Сумасшедший!» Насилу вырвался. Вдогон­ку Мавр крикнул: «Ты хуже Дегаева!» А Сережа, милый Се­режа Синегуб, стихи сочинил: «Теперь главу склонивши долу, вошел в языческий ты храм. И воскуряешь произволу благо­говейно фимиам.» Бедный друг, друг далекой молодости.