Не смолчали и Плеханов с Аксельродом: мы ж, мол, гово­рили — народничество приказало долго жить; вступайте в марксистскую группу «Освобождение труда». Знаменитая Вера Засулич с нами. Чуть позже опомнившийся Георг отве­тил более пространно — брошюрой «Новый защитник само­державия, или горе г. Л.Тихомирова».

Сам Поль Лафарг отозвался телеграммой: «Приезд на уч­редительный конгресс II Интернационала русских револю­ционеров будет ответом на предательство Тихомирова». За­тем рубанул с плеча Фридрих Энгельс: «.русский, если толь­ко он шовинист, рано или поздно падет на колени перед ца­ризмом, как мы это видели на примере Тихомирова».

Все толкались, галдели: про когтистую лапу двуглавого орла, наступившего на горло бедной России; а ему, ренегату, сильную царскую власть подавай.

Говорили потом, в каземате Шлиссельбурга заплакала даже Верочка Фигнер: о нем заплакала (о все еще любимом?) — как о душевнобольном. И Коля Морозов тоже. Слезы вытирал, а вокруг по камере цыплята бегали (в тюрьме вывел!), и потря­сенный стражник смотрел в глазок на попискивающее чудо.

Тихомиров запомнил этот вечер, августовский, беззабот­но-ласковый, пронизанный соскользнувшими с черепичных крыш солнечными лучами. Он вышел на Страсбургский бульвар, над которым плыли ароматы духов, свежей пока акации, близкой кондитерской, еще чего-то, обещающего радость; и все это не портил серный запах угля от близкого вокзала. Там посвистывали невидимые паровозы, напоми­ная о дальних дорогах. И от этого губы сами складывались в улыбку. А вдруг и они скоро поедут. В Россию.

Впрочем, неважно, пустит ли его правительство домой. Он все равно будет вести себя одинаково. Наконец, он просто объяснил свои взгляды.

— Остановись, иуда! — раздался срывающийся голос.

Он оглянулся, и первое, что выхватил взгляд, было корот­кое дуло «бульдога», торчащее из-под газеты.

— Бек? Григорий? — узнал он молодого народовольца; того самого, что был вместе с Вандакуровой у них на новоселье. — Не понимаю.

— Поймешь! Вот тебе! — Мгновенно ударил выстрел. По­том еще и еще.

Оцепеневший Лев не прятался, но слышал, как пули впи­ваются в дерево над головой. Снова хлопок. И снова короткий всхлип старой ивы от влипающего в кору свинца. Вдали раз­давалась полицейская трель, кто-то кричал, метались тени.

— За всех. За казненных, погубленных. За поверивших и обманутых!

Теперь ствол «бульдога» смотрел холодно и пристально пря­мо в грудь. Надо бы укрыться за деревом, еще можно успеть.

Но Тихомиров стоял и ждал четвертого выстрела. Глаза вращались. Сердце отбивало последние секунды жизни.

Глава тридцать первая

Понимал Рачковский, хорошо понимал: завтра, оно все­гда обманчиво, и лишь вчера — надежно и верно. Что было прежде с Тихомировым: нигилизм бунтарский, заговор, на­родовольческое подполье — тут ясно, а вот что станется, что он обещает завтра исполнить — это, как говорится, еще ви­лами по воде писано. К тому же заведующий агентурой, выз­ванный в Петербург, слышал своими ушами, как сам Побе­доносцев, выходя из кабинета товарища министра внутрен­них дел фон Плеве, бросил в крайнем раздражении:

— Если возвращаться этому Тихомирову, то только в мо­настырь. На Соловки куда-нибудь. И пусть сей грешник замаливает грех 1 марта и убийство Судейкина.

Возвращаться? Как — возвращаться? Возможно ли это?

Но слово слетело с твердых губ влиятельного обер-проку­рора Святейшего Синода. И — пошло порхать, обсуждаться в кабинетах и гостиных, звучать все громче и настойчивее; и до эмиграции донеслось.

Тихомиров уловил это слово. От него перехватывало ды­хание.

Однако умный Рачковский не стал отменять наблюдение за раскаявшимся идеологом «Народной Воли». Это и спасло тому жизнь: когда Бек в последний раз нацелил свой «бульдог», фи­леры успели выбить оружие, скрутили горячего стрелка.

«Иуда! — крикнул разъяренный Гришка Бек. — Иуда.»

Да нет же, нет, это не так! Он не получил никаких подлых серебреников — ни тридцать, ни больше. Постой, а деньги, на которые издана оглушительная брошюра? Эти деньги дал Рачковский. Господи! Зачем только взял? Чтоб скорее вышла книжка. Кто бы еще дал? А ведь от этого зависит его судьба, судьба его близких. Наконец, возможное возвращение в Рос­сию. Боязно и подумать. Но он, Тихомиров, никого не вы­дал из бывших друзей. И не выдаст. Он не Гольденберг, не Дегаев, не Мирский.

Но почему бессонными ночами Евангелие теперь снова и снова мучительно раскрывается на одной и той же странице? «Предающий же Его дал им знак, сказав: Кого я поцелую, Тот и есть, возьмите Его. И тотчас подойдя к Иисусу, сказал: радуйся, Равви! И поцеловал Его. Иисус же сказал ему: друг, для чего ты пришел?» (Мф. 26: 48-50).

— Катя, Катюша! — будил жену. — Этот поцелуй. Я ясно вижу, как Дегаев дружески целует Веру Фигнер, а потом. Поди ж, и с Судейкиным лобзался. Но я не об этом. Зачем, почему Иуда именно поцеловал Христа?

— Чтобы указать на Него стражникам, пришедшим взять, арестовать, — сонно щурилась жена. — Спи. Сашуру разбу­дим. Опять жаловался на головку...

— Указать можно проще, рукой, — не унимался Лев. — Тут другое, другое! Поцелуй. Я понял: предатель выражает по­чтение царю, который скоро победит врагов. Обязательно победит — Иуда Искариот уверен в этом.

Тема предательства — она вдруг овладела им помимо воли; саднила сердце, скребла душу. Евангелие властно уводило в далекие события, отголосок которых во множестве повторя­ется на земле.

Вот бывший сподвижник Дриго, и он был вор, обокрав­ший доверчивого революционера-миллионщика Лизогуба. А Иуда — казначей апостольской общины, и тоже вор, за­пускающий сребролюбивую руку в кассу-ящик. Краденые деньги прятал в укромном месте. Но их, конечно, мало: луч­ше денег — только большие деньги. Кто их может дать? Лишь Христос, который придет к власти и сделает Израиль самой сильной и богатой страной на земле. Тогда и Иуда займет хлебную должность царского казначея. Да-да, на земле. А Спаситель все повторяет и повторяет им, ученикам: Царство Мое не от мира сего. Но их трудно переубедить. Они уже при­кидывают, кто какую должность займет у будущего трона.

— Напишите, Лев Александрович, для начала барону фон Плеве, — советовал Рачковский, бросая быстрые испытую­щие взгляды на Тихомирова. — Объясните все как есть.

Начал писать прошение товарищу министра, но беспокой­ные мысли возвращали снова к предательству.

Все просто, мудро: Иуда жаждет стать казначеем самого Мессии, дабы не ящик с пожертвованиями носить, а распо­ряжаться всеми деньгами Израиля. Что там — тридцать се­ребреников? Мелочь. Потому-то он после легко вернул их первосвященникам. Конечно, конечно, именно так! А несча­стный Дегаев? С его болезненной исключительностью, вос­питанной в салоне маменьки. Захотелось править всей под­польной Россией? И не только. Шею сломал. Жив ли? Как все повторяется.