отношение властей продолжались до 1820 года. Тогда высшая администрация узнала, что практика скопчества под руководством Селиванова вовсю процветает. Сделались известными случаи оскопления в корабле Селиванова — даже среди моряков, гвардейских солдат и офицеров. Начальство спохватилось, и Селиванов был сослан в Суздальский монастырь, однако — с указанием: «обходиться с ним бережно и внимательно». В монастыре он и умер в 1832 году.

Скопцы не верили в его смерть, вплоть до начала XX века. Они полагали, что Селиванов странствует по земле в нищенском образе, продолжая свою деятельность. Когда же число скопцов достигнет апокалиптической цифры (144 тысячи), он явится в открытую, совершит Страшный Суд и воцарится на троне как законный Государь. После этого наступит рай на земле…

Привлекает причудливый рисунок судьбы и личности Кондратия Селиванова. Среди всех известных нам сектантских «Христов» он самый праведный, самый нравственный «Христос», хотя дело, которое он проповедовал нас ужасает или коробит. Наконец, он замечателен как художник слова. Самые интересные его сочинения это «Послания» и «Страды» (то есть страдания или страсти Господни). Последние — это жанр жития, написанного (вернее, наговоренного, поскольку Селиванов не умел писать и его рассказы записывали другие скопцы) самим героем жития, наподобие жития протопопа Аввакума. Вместе с тем стилистически это принципиально нечто иное, по сравнению с Аввакумом. На «Страдах» Селиванова лежит явственный отблеск особой — хлыстовско-скопческой — манеры. В частности, у Селиванова редкая способность говорить в рифму и сыпать афоризмами, поговорками, которые он импровизирует на ходу и которые можно отнести к лучшим образцам русской художественной прозы. Читая Селиванова, мы как будто присутствуем при самом процессе народного творчества. Это чистейшей воды языковой фольклор:

«А я всех равно почитаю — как вельможу, так и нищего: и нищий — да Бога сыщет; а и вельможа — да в делах неугожих; у меня тот и генерал, который дела Божия не замарал; тот и архиерей, который в жизни своей не захирел; тот и патриарх, который будет в жизни разумом здрав и благ»[250].

Язык Селиванова поражает изобилием уменьшительных и ласкательных слов: «и посадили меня в повозку, и ножки мне сковали, и ручки сковали по обеим сторонам телеги, а за шейку железом к подушке приковали»[251]. Это, вообще, характерная черта бытового языка хлыстов и скопцов, которые обращались друг к другу уменьшительными именами, избегая резких и грубых слов. У Селиванова то же свойство перерастает в своего рода патологию, что я бы назвал инфантилизмом стиля. Селиванов говорит так, как если бы он был маленьким ребенком. Притом даже не маленьким мальчиком, а маленькой девочкой. Кажется, он говорит тоненьким голоском. Это, безусловно, лежащая на его стиле «царская печать» скопчества. Но эта же черта сообщает его прозе какую-то умилительность, нежность, детскую доверчивость к Богу, хотя речь идет о достаточно страшных вещах — о том, как его искали, ловили, били, пытали, влекли на смерть. А он все как будто играется в свое девственное младенчество, предлагая всему человечеству один выход: оскопитесь! Оскопитесь, и вы станете, как я, таким же добрым и счастливым Христом-ребенком…

Вместо заключения

Когда я работал над этой темой, меня поддерживали воспоминания о моих старых друзьях, осужденных за христианскую веру. Я познакомился и сошелся в ними в лагере. Все они принадлежали к сектам или церквам разных толков и направлений. Настала пора назвать некоторых из них по имени.

Дедушку Мину (он просил именовать его «дедушкой», а не «отцом») я мысленно называл — «Солнышко»: от его лица всегда излучалась, как сияние, добрая улыбка. Он возглавлял группу «бегунов», или «скрытников», или, как они сами себя аттестуют, — Истинно православных христиан-странников. Они скрывались в подвале большого дома, где Мина устроил своего рода монастырь и духовную школу для девушек-монахинь. Их выследили, извлекли оттуда вместе с книгами и осудили как «особо опасных государственных преступников». Книги были изданы — самое позднее — в конце прошлого века, но рассматривались на суде как антисоветская пропаганда. Имя «антихрист» советская власть почему-то приняла на свой счет. Разумеется, никакой политикой наши бегуны не занимались. Они просто отдалились от мира, захваченного «антихристом триста лет тому назад…»

После ареста Мины девушек-монахинь подвергли унизительному освидетельствованию. И хотя все они оказались девственницами, следователь КГБ, который вел дело, решил — для советской печати — подобрать материал. Сделали фотографии девушек — духовных дочерей Мины, а затем призвали фотографа соорудить монтаж. Старца перед аппаратом хотели привязать к стулу, и следователь начал подвешивать к его одежде портреты девушек: дескать, старый развратник в окружении гарема. Мина сперва терпел, а потом сказал следователю: «Точно так же, как вы теперь навешиваете на меня фотографии, — ваша дочь будет вешаться на первых встречных мужчин!» Следователь смутился и отменил фотографирование…

Как-то, зайдя в барак к дедушке Мине, я нашел его глубоко опечаленным, он чуть не плакал. Только что передали по радио о смерти Ворошилова. Лагерники злорадствовали: умер старый палач.

— Чего же тут расстраиваться? — удивился я слезам старика. — Ведь этот Ворошилов столько зла причинил… И вам тоже…

— Да ведь его душа сейчас прямо в ад идет! — сказал он в безмерной тоске, не переставая, впрочем, ласково улыбаться.

Само правительство тогда не слишком сокрушалось о смерти бывшего маршала и советского президента: Ворошилов свое отжил. И, быть может, во всей стране искренне его пожалел один дедушка Мина… Он словно физически видел последний загробный путь погибшей души и ее оплакивал. «Любите врагов ваших», «молитесь за обижающих вас»…

Перед своим освобождением (в конце 60-х гг.) дедушка Мина намекнул мне, что не доедет до места назначения и надзора, а исчезнет по дороге. То есть — снова уйдет в подполье. Так оно и случилось. Очевидно, кто-то из единоверцев перехватил его по пути и помог скрыться. Мне говорили тогда, что отец Мина руководит всей раскиданной по России церковью бегунов-странников.

С Владимиром Андреевичем Шелковым — главой адвентистов — я познакомился в 1966 г. Полное и точное название этой церкви: Адвентисты Седьмого дня (Верного остатка). Слово адвентисты — от латинского «adventus» (пришествие) — предполагает Второе пришествие Иисуса Христа, которого недолго ждать. Седьмой день — суббота, почитаемая адвентистами вместо воскресного дня, в согласии с Ветхим Заветом. А Верный остаток («только остаток его обратится», Исайя, 10:22) — ветвь адвентизма, появившаяся уже в советскую пору в результате раскола этой церкви и отказа части («остатка») адвентистов регистрироваться у государства и служить в армии.

Адвентизм возник в Америке в 30-е гг. XIX века. В конце столетия проник в Россию и в наше