Милль написал «Природу» до выхода в свет «Происхождения видов» (хотя опубликовал ее позже) и даже не рассматривал возможность того, что страдание может быть платой за сотворение жизни. Но даже если бы он столкнулся с этим мнением, его вопрос все равно остался бы актуален: если Бог милостив и всемогущ, почему он не сделал этот процесс безболезненным? Дарвин прекрасно понимал, что страдания являются весомым аргументом против религиозных верований. В 1860 году, через год после выхода «Происхождения видов» и задолго до публикации «Природы» Милля, он написал Эйсе Грею: «Я не вижу столь же явно, как другие, и как мне хотелось бы, доказательств всеблагого высшего замысла. В мире слишком много страданий. Я не могу убедить себя в том, что милостивый и всемогущий Бог намеренно создал ихневмонид [ос-наездников], чьи личинки изнутри поедают живых гусениц, или кошек, играющих с мышами»[654].

Этика Дарвина и Милля

Дарвин и Милль сходились не только в видении проблемы, но и в видении способов ее решения. Оба они полагали, что единственный нравственный ориентир в мире, лишенном Бога, – это утилитаризм. Милль не просто разделял идеи утилитаризма, он был его главным глашатаем. В 1861 году, через два года после публикации очерка «О свободе» и «Происхождения видов», он написал ряд статей для «Журнала Фрейзера», которые позже были изданы под одной обложкой и стали программным изложением идей утилитаризма.

Для утилитаристов ключевыми понятиями являлись удовольствие и боль, именно они определяют моральный дискурс. Благом является то, что увеличивает счастье в мире, а злом – то, что приумножает страдания. Нравственные нормы нужны для того, чтобы обеспечить максимально возможное счастье в мире. Тут Дарвин с ними несколько расходился, он различал «общее благо, или процветание общества» и «всеобщее счастье» и отдавал предпочтение второму; правда, потом признал, что, поскольку «счастье есть существенная составная часть общего благосостояния, то принцип «наибольшего счастья» служит приблизительной верной меркой добра и зла»[655]. В практическом плане Дарвин был утилитаристом и большим поклонником Милля, как его моральной философии, так и его политического либерализма[656].

Главное преимущество утилитаризма Милля в постмодернистском мире – его лапидарность. Раз уж сейчас так сложно находить аргументы в пользу утверждений о нравственных ценностях, то чем меньше будет этих утверждений, тем лучше. Идеология утилитаризма базируется по большей части на простом утверждении о том, что счастье (при прочих равных) лучше, чем несчастье. Кто станет с этим спорить?

Вы удивитесь, но такие нашлись. Они заявили, что это необоснованное выведение «должен» из «есть» (то есть из факта, что людям нравится счастье). В частности, Дж. Э. Мур активно пытался это доказать, хотя позднее было подмечено, что он просто неверно понял теорию Милля[657].

Отчасти в этом был виноват и сам Милль – он не слишком заботился о формулировках[658], хотя никогда и не утверждал, что благо удовольствия и порочность боли – это доказанный факт; он просто полагал, что «базовый принцип» не требует доказательств. Его аргументация была более скромной и прагматичной. Например, он утверждал, что все мы отчасти придерживаемся принципов утилитаризма, просто не называем их по-другому.

Прежде всего, все мы живем так, будто счастье – наша главная цель. Даже люди, практикующие суровое самоотречение, как правило, делают это во имя будущего счастья, на этом свете или на том. И как только каждый из нас признает, что да, мы считаем счастье благом и не готовы поступиться им без весомой на то причины, станет трудно отрицать идентичное стремление у других.

Все, кроме социопатов (которые плохо подходят на роль моральных ориентиров), соглашаются с тем, что влияние наших поступков на счастье других является важным критерием моральной оценки. Вы можете верить в наличие неотъемлемых прав (скажем, быть свободным) или обязанностей (никогда не обманывать), можете считать их предписанными свыше или постигаемыми интуитивно, можете полагать, что они одним фактом своего существования отметают аргументы утилитаризма (как говорят некоторые философы, кроют их «козырем»), но вы не можете отрицать, что эти аргументы имеют вес и их невозможно побить, не имея туза в рукаве.

Более того, если вас прижать к стенке, то вы, скорее всего, начнете обосновывать свои «козыри» в терминах утилитаризма. Например, вы можете возразить, что даже если отдельный обман случайно повысит общее благосостояние в краткосрочной перспективе, то регулярный обман рано или поздно подорвет общественную мораль и все пострадают от морального хаоса. Точно так же, как только свобода попирается в отдельной группе, все вокруг перестают чувствовать себя в безопасности. Подобный скрытый утилитаризм обычно всплывает, если добраться до логики, лежащей в основе «базовых прав». Милль писал: «Принцип наибольшего счастья оказал огромное влияние на формирование этических теорий, что признается даже теми их создателями, которые в наибольшей степени подвергали сомнению его авторитетность. И нет таких школ теоретической мысли, которые отрицали бы, что зависимость счастья от практических действий имеет наиболее ощутимое и даже преобладающее значение во многих аспектах морали (не желая тем не менее признавать его в качестве фундаментального принципа нравственности и источника морального долга)»[659].

В свете сказанного выше вырисовывается интересный факт: утилитаризм, оказывается, является обоснованием абсолютных прав и обязанностей. Утилитарист, не жалея себя, может отчаянно защищать «неприкосновенные» ценности, поскольку их попрание в конечном счете приведет к большим проблемам. Это так называемый «утилитаризм правил» (которого придерживался и Милль). Его приверженец не станет заботиться о том, как его поступок повлияет на всеобщее счастье (как стал бы последователь «утилитаризма действий»)[660]. Вместо этого он спросит себя: что будет, если все люди станут делать так в аналогичных обстоятельствах?