— Деятельный малый, — сказал Престо.

— «Самый опасный из живущих людей», — прочел Дойл с мрачной усмешкой. — Пожалуй, в этом случае они не слишком преувеличили. А вот обещанная награда в пять тысяч долларов вполне объясняет наличие добровольцев.

— Боже правый, разве мог один человек сотворить такое? — воскликнул Престо, озирая следы бойни.

— Он действовал не один. Эти люди попали под перекрестный огонь. Стреляли оттуда и оттуда, из-за скал. — Дойл указал на два края прогалины. — И стрелявших было как минимум четверо.

— С магазинными винтовками, — прозвучал из-за камней голос Иннеса. — Тут разбросаны гильзы.

— А головы у них у всех на месте, — указал Престо. — Это не похоже на modus operandi[26]Чоп-Чопа.

И тут подошедший сзади Джек выхватил плакат из его руки и принялся внимательно рассматривать портрет.

— Кто это, Джек? — тихо спросил Дойл.

— Он знает, — отозвалась Ходящая Одиноко.

— Знает?

— Это человек из сна, — пояснила она, указывая на плакат. — Один из шести.

Джек поднял на нее взгляд, в котором блеснуло согласие.

— Тогда мы можем заключить, что на них напали, когда эти люди следовали за ним к Новому городу, — сказал Дойл.

Джек положил плакат на место и целеустремленно поспешил к лошадям.

— Нам стоило бы похоронить… — Престо наблюдал за собиравшимися поодаль стервятниками.

— О них позаботится пустыня, — спокойно заметила индианка, направляясь обратно к просвету между скал.

— А ты сам видел этого малого в снах? — осведомился Иннес.

— Когда я думаю об этом сейчас, то да… кажется, видел. — Престо внимательно смотрел на портрет. — Правда, сходство невелико.

— Надеюсь, этот парень хотя бы наполовину так хорошо владеет мечом, с которым, говорят, не расстается, как ты — рапирой, — заметил Иннес.

— Будем лучше надеяться, что он на нашей стороне, — тихо откликнулся Престо. Затем перекрестился, мысленно помолился за павших и покинул место резни.

Когда их немногочисленный отряд вернулся к лошадям, Джек уже вскочил в седло и, не дожидаясь своих спутников, помчался галопом на запад, вместе с державшейся чуть позади индианкой. Остальные поспешили следом, не обменявшись ни единым словом. Что ждало их в Новом городе?

«Эти, в белых рубахах, — необычная публика, — подумала Эйлин. — Конечно, для артистов, раз зрители пришли, пьесу смотрят и аплодируют, особой разницы нет. Странно только, что все это людское море разражается громовыми аплодисментами как по команде, да и все прочее — охают, смеются, вздыхают — делают одновременно, так, что тысяча голосов сливается в один».

Ример казался необъяснимо довольным и без конца, захлебываясь от восторга, восхвалял театр Нового города. Возможно, конечно, то было лишь ее впечатление, но этот придурок вел себя еще более глупо, чем обычно. Правда, в одном она должна была с ним согласиться. Кулисы и сцена в этом театре были устроены продуманно, функционально, пусть без всяких изысков, а уж зрительный зал и вовсе поражал великолепием. Своим убранством он мог соперничать с иными театрами Лондона и Нью-Йорка, а уж с провинциальными сценами, на которых ей приходилось выступать последние полгода, не могло быть никакого сравнения. Возможно, именно впечатление, произведенное всем этим бархатом, резьбой и позолотой, добавило в этот вечер Бендиго сценического пыла: глотку он рвал так, словно ему нужно было докричаться до зрителей через Гудзон.

Эйлин отыграла свой выход в первом акте, почти не оглушенная патетическими выкриками Римера, оравшего по большей части всего в нескольких дюймах от ее лица. Освободившись, она не ушла, как делала обычно, в гримерную, а отыскала укромное местечко в кулисах, откуда имелась возможность рассмотреть зрительный зал.

Она чувствовала беспокойство. Фрэнк так и не вернулся с новостями о Иакове; правда, он говорил, что на поиски может потребоваться время. Эйлин попыталась унять свои страхи: на слово Фрэнка Макквити можно, безусловно, положиться. Когда Фрэнк вернется после спектакля с Иаковом, они втроем покинут город, и Бендиго Ример навсегда останется в прошлом, подшитый к перечню ее прочих ошибок. Пусть чокнутый крохобор подавится ее чертовым жалованьем: сегодня ее последнее выступление со «Странствующей антрепризой».

Но что потом? Она отправится на восток с Иаковом, удостоверится, что он благополучно вернется домой… но и только. Да, конечно, она привязалась к старику, он дорог ей, но доброе отношение — это одно, а жизнь — несколько другое. Надо смотреть на вещи реалистично: разве размеренная, рутинная жизнь с ребе Штерном где-нибудь в Нижнем Ист-Сайде — это именно та судьба, которой она желала для себя по завершении театральной карьеры? С другой стороны, Фрэнк Макквити…

Ее взгляд выделил группу людей в черном — первых, кого она увидела здесь не в белых одеждах, — напротив, в ложе бельэтажа. Они обступили человека, одиноко сидевшего в первом ряду кресел, у самого барьера. Она прищурилась и прикрыла глаза от слепящих огней рампы.

Преподобный Дэй.

Их встреча, должно быть, закончилась. Она ощущала в груди тревожное биение сердца, хотя с чего бы это? Следовало ждать добрых новостей, наверное, Фрэнк с Иаковом ждут ее. Но почему же так ноет в груди?

Резко очерченное лицо смотревшего пьесу преподобного казалось подсвеченным изнутри каким-то нечистым, злобным огнем: в нем угадывался извращенный разум, сопряженный с холодной жестокостью. Голова его, словно наколотая на отвратительный стебель негнущейся шеи, постоянно клонилась на сторону.

Иаков не был в безопасности, и Эйлин это знала.

Она услышала отдаленные хлопки, как будто где-то снаружи театра запускали фейерверки; за ними последовали приглушенные возгласы и глубокий гул церковного колокола. В представление вторглась суровая реальность, и весь иллюзорный, сценический мир вдруг показался ей уязвимым, жалким и смехотворным.

Звуки заставили охранников напрячься; преподобный развернулся, подал знак, и двое из них торопливо вышли. Это отвлекло внимание преподобного от сцены, по которой с напыщенным видом, размахивая мечом, расхаживал изображавший героя Бендиго.

Горстка стражей-чернорубашечников во главе с рослым мужчиной в длинном сером плаще, которого Эйлин видела на улице, ворвалась в ложу. Преподобный Дэй повернулся к ним в явном беспокойстве, столь сильном, что его голос возвысился над голосами актеров.

— Нет! Нет! — выкрикнул преподобный.

Головы зрителей стали поворачиваться в его сторону, в зале поднялся встревоженный гомон.

— Нет! Нет! Нет! Нет! — кричал преподобный окружавшим его людям; те отпрянули, устрашившись его ярости.

Артисты растерянно и непонимающе озирались. Рабочие сцены встревоженно выглядывали из-за кулис.