Теперь появилось даже смутное опасливое чувство, что удрав от старухи, я нарушил какую-то логику событий, дерзко воспротивился тому, что назначено было судьбою. И что сопротивление это обернется для меня худшей бедой. Чтобы обмануть такую беду, я теперь и старался убедить себя, Володьку (и все тайные силы), что старухину кару вынес до конца. Говорил со стыдливым сопеньем и натурально намокшими глазами. Потом, воровато оглянувшись, засучил короткую штанину и показал длинную припухшую царапину, которую заработал в логу среди колючек. Она была похожа на след старухиной хворостины.

— Вот ведь какая подлюка! — выдохнул Володька. Потом глянул мне в лицо. В серых потемневших глазах его была настоящая боль. М о я боль. Он спросил негромко:

— Плакал?

Я начал таять от его ласкового понимания. И чтобы не заплакать опять, отозвался хмуро:

— Орал во всю мочь… Разве удержишься, когда такая резь…

— Известное дело, — все тем же тоном отозвался Володька. — Пробовал…

— Ты?!

— В прошлом году. Я в деревне был у тети Лизы, у другой моей тетки, и меня большие ребята позвали на пруд купаться. Я и ушел без спросу. А она меня искала. Наконец увидела, схватила… И прямо там, на берегу… Ольховой вицей… Я всех гусей распугал, так верещал…

Уже много после мне пришло в голову: может, Володька придумал эту историю, чтобы утешить меня — не ты, мол, один испытал такое… А в тот момент я почувствовал огромное облегчение. Потому что оба мы были на равных — товарищи по несчастью. О том, что мое несчастье — больше чем на половину выдуманное, я в тот момент забыл уже. И радовался, что не надо мне съеживаться, прятать от Володьки глаза.

А он сказал озабоченно:

— Пойдем ко мне, обдумаем все. —

— Что?

— Что делать с ведьмой. Тете Лизе я отомстить не мог, родная потому что. А старухе-то отплатить надо обязательно! Какое она имела право?

Эта мысль — такая здравая и энергичная — окончательно взбодрила меня.

Какой же он все-таки молодец, Володька! Любое его рассуждение, любое решение — всегда в самую точку.

Месть мы придумали грозную — вполне по масштабам старухиного злодеяния.

В своем дровянике Володька выбрал березовое полено — такое же, какие лежали и в старухином дворе, в штабеле у забора. Аккуратно снял кору. Стамеской вырубил в полене глубокую и длинную выемку. И стало полено оболочкой для снаряда.

О начинке позаботился я.

Отчим не раз баловал меня маленькими «взрывчатыми» подарками. То десяток капсюлей для охотничьих патронов, то щепотка пороха — такая, что всерьез обжечься нельзя, а устроить небольшой фейерверк — вполне. Мама боялась за меня и ругала отчима, но он говорил, что мальчик должен расти мужчиной. А мужчины должны уметь обращаться с порохом с детства.

Фейерверки я устраивал то с Лилькой и Галкой, то с Володькой, то с приятелями на улице Герцена. Но тратил не весь порох, кое-что сохранял впрок. И прятал этот запас в тайнике за сараем под врытой в землю колодой.

В те дни Артур Сергеевич готовился к осеннему охотничьему сезону, набивал патроны. Я ему помогал: из старого валенка вырубал специальной сечкой пыжи. А за эту работу выторговывал все новые порции "огненного зелья": черного — дымного и серого — бездымного. Их смесь — я знал это — давала ха-ароший эффект…

А дальше я совершил просто вероломный поступок. Отчим не запирал свои охотничьи припасы, и я, оставшись один, отсыпал порядочные порции из двух коробок.

В общем, набралась двухсотграммовая бутылочка (в таких я получал на молочной кухне всякие питательные смеси для Леськи).

Теперь смесь получилась иного рода. Мы с Володькой аккуратно запечатали ее в специальный футляр из проклеенной бумаги и фольги. Потом Володька столярным клеем смазал березовую кору и приладил ее на прежнее место. Накрепко. Это чтобы старуха не смогла ее оторвать, если вздумает брать бересту для растопки.

Расчет был такой, что от взрыва старуха не пострадает, но запомнит этот случай на всю оставшуюся жизнь. И с ремонтом печки у нее хватит хлопот.

В справедливости нашей мести я ничуть не сомневался. То, что старуха там, в доме, не сумела отхлестать меня, ни коим образом не уменьшало в моих глазах ее вины. Незадолго до того в какой-то книжке про северные народности я прочитал рассуждение одного старейшины: "Вы хотели убить наших людей. Раз хотели — значит, все равно что убили, и мы будем мстить за убийство". Эта логика мне казалась здравой. И вполне применимой к старухе, только с некоторыми поправками.

Проследив, когда ведьма ушла из дома, проникли мы к ней на двор и сунули полено в верхний ряд штабеля.

Потом пошли дни ожидания. Погода стояла зябкая, хозяйки уже время от времени топили печи, и мы понимали, что гром возмездия может потрясти ведьмино жилище в любой момент.

Но ничего не происходило… А старуху я то и дело встречал на улице. Она словно специально искала моменты, чтобы попасться мне навстречу. Сначала при этих встречах я краснел, опускал глаза и ускорял шаги. Но так было дважды или трижды. Я скоро понял, что это доставляет ведьме ехидную радость. И разозлился. При очередном столкновении не отвел глаза, а прямо, неотрывно глянул в ведьмины очи с бельмом. И она растерянно замигала. А в следующий раз старуха сама отвела взгляд. И зашагала быстрее. И сделала вид, что вообще меня не знает…

Жаль только, что наше полено не спешило угодить в печь. Оно по-прежнему лежало в верхнем слое дров и не попадало старухе в руки. Я отлично знал, где оно, видел его издалека в щель забора. А ведьма, как назло, брала дрова с другого края поленницы.

Так прошла неделя. Мы с Володькой советовались: может быть, переложить наш снаряд на противоположный край штабеля? Но тут наступили теплые безоблачные дни бабьего лета, и печные трубы дымить перестали…

Ясная погода не принесла ясности моей душе. Наоборот, в ту пору я ощутил первые сомнения.

Подумалось как-то: а что, если мы не рассчитали заряд и он угрохает старуху? Или ее больную сестру?

"Да не угрохает никого! Только печку тряхнет!" — успокаивал я себя. Но у опасливых мыслей есть свойство: появившись однажды, они словно въедаются в мозг. И скоро мне стало казаться, что старуху разнесет в клочки наверняка.

Нельзя сказать, что я жалел свою обидчицу. Но все-таки… А главным образом я жалел себя. И Володьку тоже. Каково нам будет жить на свете, если до конца дней будем помнить, что погубили человека (пускай даже ведьму и злодейку).

По словам взрослых, у меня было "чересчур богатое воображение", и я отчетливо представлял похороны старухи. У ворот ее дома (с выбитыми стеклами и обугленными рамами) стоит молчаливая толпа. В руках у многих венки и букеты. Раздается заунывное пение, из ворот выносят длинный черный гроб, над краем которого — крючконосый бледный профиль с серыми космами и выпуклыми веками закрытых глаз. Но даже сквозь пелену век я ощущаю бельмастый взгляд старухи. Мы с Володькой в сторонке от всех жмемся к забору и боимся смотреть друг на друга и на людей…