— Ну что же ты, — мягко сказал Володька. — Смотри. Вон туда. Там уже виден поезд.

Я поднял трубу. Между церковью и пожарным депо начиналась длинная прямая улица. В конце ее увидел я приближенную трубой железнодорожную насыпь. На ней пускал пар и двигал шатунами крошечный, словно игрушка, паровоз. Очень еще далекий. За ним тянулись зеленые вагончики.

— Значит, скоро уедешь? — с печалью понял я.

Володька, не глядя на меня, кивнул.

Я сказал не то, что хотел:

— А как же линейка в лагере? Тебе попадет.

Володька чуть улыбнулся:

— Теперь не все ли равно?..

От сидел в метре от меня. Опустил голову, шевелил пальцами босых ног и травинкой трогал на листе подорожника божью коровку. "Божья коровка, улети на небо" — вспомнилась мне присказка, которую знают все ребята (и Том Сойер знал). Я посмотрел на Володьку сбоку: медленно и внимательно. И наконец понял, что он умер.

Нет, не сейчас он умер, а уже какое-то время назад. Скорее всего, еще до лагеря. Он вовсе не был похож ни на мертвеца, ни на призрак — почти обыкновенный Володька. Но… именно почти. Была в нем чуть заметная, осторожная отстраненность, словно он боялся испугать меня. И еще — что-то похожее на невидимое свечение. Какая-то особая ясность в облике (несмотря на растрепанную челку, мятую рубашку, испачканные штаны и перемазанные кирпичной пылью ноги). Теперь слова "светлый мальчик" подходили ему больше, чем когда-то.

Да, сейчас я видел, что он из другого мира, нездешний. Но ничуть не боялся. Появилась только теплая такая грусть. Но в то же время и радость: от понимания, что жизнь человеческая не кончается после того, что мы называем смертью…

И все же Володька был, вот он — осязаемый, близкий. Он встал. Посмотрел в яму у подвального окна. Улыбнулся:

— Похоже на бассейн фонтана. Да?

— Да… — немного, — неуверенно отозвался я.

— Давай бросим туда по денежке. Такая примета.

— Чтобы снова встретиться? — обрадовался я.

— Нет, — вздохнул он. — Чтобы не забыть…

Я послушно пошарил в карманах парусиновых штанов, но там было пусто. Володька торопливо сказал:

— У меня есть. Как раз две.

Я вдруг подумал, что он достанет из кармана старинные двухкопеечные монеты — те, что я нашел в старухином саду. Но у Володьки на ладони оказалась пара обыкновенных пятнашек.

Мы бросили одновременно. Вода вздрогнула. Две белые денежки были хорошо видны на кирпичном дне.

— Пойдем, — шепнул Володька. И взял меня за плечо. Хотя он и умер, ладонь у него была теплая.

Мы пошли по улице, ведущей к насыпи. Володька не убирал руку с моего плеча. Я смотрел под ноги, но вдруг ощутил Володькину улыбку. Он спросил:

— А зачем ты написал в своей повести, что хотел отдать польскую монету Сереге Тонкошееву? И что он тебе ее подарил…

Я сбил шаг. Спрашивать "откуда ты знаешь", не имело смысла.

— Ну… а что такого? — пробубнил я пристыжено.

— Ведь по правде-то этого не было.

— Я хотел отдать! В школу принес! Но Серега не пришел. Его тогда опять за что-то исключили на неделю.

— Вот так бы и написал, — мягко сказал Володька.

— Но я же… Ты думаешь, я хотел показать себя лучше, чем есть? Просто… Я же не биографию писал, а повесть. И хотелось, чтобы как интереснее. Ну, законченный сюжет.

— Тогда другое дело, — отозвался Володька. Вроде бы примирительно, однако и с усмешкой.

Я проговорил тихо и потерянно:

— Зато я… Игорьку елочный месяц подарил… Свой любимый…

Володька ладонью ласково надавил мне на плечо:

— Что ты оправдываешься? Я же просто так спросил.

За то, что я наполовину сочинил историю со старухой, он меня не упрекнул. Наверно, не догадался… И про полено…

Мы вышли к насыпи и по крутой лесенке поднялись на деревянную платформу. Пахло нагретыми шпалами.

Шумный паровоз обдал нас горячими запахами смазки, угля и еще чего-то "локомотивного". Потом прошли мимо нас и остановились вагоны.

— Прощай, Славка, — просто и твердо сказал Володька.

Я кивнул. Хотелось плакать. Володька протянул руку, и ладонь его была по-прежнему теплая, прочная, словно и не умирал. Но все равно я з н а л.

— Прощай, — шепнул я.

Он легко, словно на белых крыльях, взлетел на высокую подножку. В открытом дверном проеме стояла грузная проводница.

— Куда босиком-то? — ворчливо сказала она. Но посторонилась.

То, что у Володьки белый галстук, она не заметила, а вот босые ноги…

— Ох, Вовка! А сандалии-то! Там остались!

Он улыбался, выглядывая из-за проводницы. Откликнулся, совсем весело:

— Ну какая теперь разница!

И поезд сразу дернулся, набрал ход. И больше я не видел Володьку. Пыльные вихри, взметнувшиеся от колес, били меня по ногам, в глаз попала соринка. Я тер глаз левым кулаком, а в правом… сжимал подзорную трубу! Володька оставил ее мне!

Но скоро труба начала таять в моей руке. И я понял, что сам сон тает.

Я не хотел, чтобы сон уходил! Хотел, чтобы все это вообще оказалось не сном! Я должен был вернуться к подвалу, найти забытую обувь, успеть на линейку… А главное, не должен был потерять надежду опять увидеться с Володькой! Не может быть, что это сон! Вот же я стою на теплых досках, глаз болит от соринки, а другим глазом я отчетливо вижу растущие между шпал желтые цветы осота. Все настоящее, живое…

Не помогло это цепляние. И сон ушел, оставив меня, взрослого, хворого, утомленного заботами и хлопотами нынешних дней — наедине с самим собой. И со своей памятью.

…Теперь, чтобы оправдаться перед этой памятью, я признаюсь: не было разговора с Тонкошеевым, когда я покаялся, а он великодушно подарил мне монету. Хотелось мне закончить эту историю, поинтереснее, вот и придумал.

Но все остальное — правда! И про старый дом, и про то, как упал от боли, но не пикнул перед Эдькой Рюхиным. И про то, как утопил в ручье начиненное порохом полено…

Кстати о полене! История на том не закончилась.

В начале следующего года, на зимних каникулах, к нам на новую квартиру пожаловала Галка. В гости. Посмотреть, как мы тут живем, поболтать о прежних временах. Мама ей обрадовалась (история со злополучным червонцем была давно забыта). Я тоже обрадовался.

Мы пили чай у большой елки, под которой пыхтел и возился с ватным Дедом-Морозом Леська.

Галка весело излагала всякие новости про свое житье-бытье. Сообщила, что отцу, возможно, "скостят срок" и все будет хорошо, если мать снова не засадит его по своей вредности. Не было у Галки нежных чувств к мамаше, что тут поделаешь.