— Все было в ней, — продолжал Юсуф, — и огонь язычников, и божественное семя — так мне показалось из-за возникшего чувства странного родства, и что-то от вашего запаха и вкуса, я впрыгнул в нее, как в реку, и поплыл, помню, сильное течение несло меня, и я вышел к морю, и было это дико, и я думаю, называлось это — любовь. Святой Иаков сразу сказал мне, увидев меня: «Я вижу, ты не только жил, но и любил». И я кивнул ему.

— И что же ты сказал Нур? — поинтересовался Петр.

— Я сказал ей, выплеснув в нее все свое нутро, что она прекрасная, как время, которого нет. Я сказал ей, что несмотря на то, что его нет, нужно стремиться быть похожим на него, несуществующее, незаметно идти, никогда не суетиться и никогда не повышать голос. Услышав это, она сделалась вдруг совсем тихой, прижалась ко мне и сказала: «Как жалко, что я еще маленькая и не могу от тебя понести». — «У меня не может быть детей», — успокоил я ее.

— А кто эта Нур? — поинтересовался Павел.

— Не знаю я, — пожал плечами Петр, — здесь этого не написано. — Какая-то девушка, узнаем, когда придет время.

Секунду помедлив и усовестившись, Петр встал и пошел к архиву живущих, нашел нужный формуляр, заглянул в него и застыл в ужасе:

— Боже, — простонал Петр.

Он отозвал в сторону Павла и что-то долго нашептывал ему.

— Люди-птицы, как это красиво, — внезапно снова заговорил Юсуф, наблюдая за апостолами, — какие крылья! Ни христиане, ни мусульмане не знают священного чувства красоты, только совсем падшие создания, далекие от Бога, чувствуют прекрасное, и они, эти падшие, и заразили меня. Знаете, как тяжело я болел их болезнями? Это святой Иаков на меня наслал их, чтобы я лучше понял, что на земле и к чему.

— Болезни? — наморщил лоб Петр. — Восхищение красотой? Колдовство линий?

— Да, красота, фантазии, не божественная мечтательность, а именно что — разгул, — говоря это, Юсуф пригорюнился, стал разглядывать себя самого, рану под ребром, из которой почти все время сочился и куда-то испарялся алый сок. — Из Сантьяго-де-Компостелы я вернулся назад, в столицу, и опять начал работать на стройке. Петушок меня отпустил, дал рекомендации. Однажды, когда мы ремонтировали квартиру одному богачу, — продолжал Юсуф, — пьяный армянин отрезал себе бензопилой руку и страшно кричал, размахивая окровавленным обрубком в воздухе. И я с того момента стал иногда внутренне так кричать, видя, как страдает человеческая плоть. Я полюбил вкус теста, я стал жалеть человеческую плоть. Грешен я.

— Хочешь чего-нибудь? — внезапно для себя самого спросил Петр. — У тебя остались желания?

— Да, да, — закивал головой Юсуф, — у меня еще остались желания. Знаете, как пахнет куркума?

Он очнулся в коридоре больницы через несколько дней, бритый наголо, не сохранив никакой памяти о том, что Петр и Павел отправили его назад, за неимением никакого другого варианта исправить вышедшее недоразумение. Он совершенно не помнил о том, что сам намеревался вернуться и что именно таков был первоначальный замысел на его счет — вернуть назад, бескрылым, бесполетным.

Он хорошо помнил себя, кто он, как жил и что умеет, он помнил, что всю жизнь шел по путям и провожал по ним других, но он абсолютно забыл, как умер, сам момент смерти, как дворник склонился над ним, выругался, плюнул на дорожку, отошел, бормоча: «Сволочи, вечно гадят», как мохнатая псиная морда ткнулась в его щеку. Люди обходили его стороной, шептали друг другу: «Ужас, ужас», на скамейку села ворона, державшая в клюве обертку от творожной массы, потом прилетела другая с клоком зловонной падали в клюве. «Вот и я теперь падаль, — подумал Юсуф. — Выброшенный кусок мертвятины». Он очень хотел запомнить это чувство, но теперь совсем забыл.

Рядом с ним стонала старуха, просила все время о чем-то изредка снующие вокруг тени, — был день традиционных для Пангеи майских праздников — пойди найди трезвого и отзывчивого доктора в эти дни в простой заштатной больничке, куда везут одних только никому не нужных безнадег, — но никто не подходил к ней, и Юсуф попытался помочь ей словом, но она так и не услышала его. Потом привезли девушку, сбитую ночью машиной. Травма ее не была очень сильной — это Юсуф понял сразу, но из разбитой головы вытекало очень много крови, и девушка дрожала от страха, полагая, что очень скоро за ней придет смерть. Юсуф протянул к ней руку, желая успокоить ее, но она с отвращением отвернулась от него: «Какой мерзкий бомж, гадость! Уберите этого подонка от меня!» — прокричала она в ужасе санитару, который почему-то прислушался — и откатил ее каталку в другой конец коридора.

Больше никто не слышал его, никто не протягивал ему лепешку, обмокнутую в сладкий мясной соус, в обмен на его целительные слова. «Ты стал совсем другой, — говорили ему его старые корефаны — и со строек, и по шоферке, — тусклый какой-то, от болезни, наверное. Говорят, ты помер тогда, клиническая смерть у тебя была, а потом откачали тебя архаровцы».

Клиническая смерть? Это она так изменила его?

Став совершенно никому не нужным, он много раз слышал от людей рассказы о себе, пересказы своих былых речей и свершений. Был у него несколько лет великий ученик — Тамерлан, сын богачей, лондонский выпускник, записывавший за ним все его слова. И он повторял их теперь от себя, его слова, и они продолжали жить, уже без связи с ним, маленьким щуплым Юсуфом, оставшимся жить, но сделавшимся никем. Понимая, что никто никогда не узнает в нем того великого Юсуфа, оставившего много мудростей, он только кивал и от всей души восхищался услышанным. Он скатился до дворника на окраине, жил в комнатухе в подвале, среди брошенных кошек и собак, уныло в снежную бурю мел двор, воображая, что этим своим усилием он приближает наступление рассвета, который никогда в этой части Пангеи в зимнюю пургу не только не был виден, но и не прерывал ночь своим наступлением.

Он почти уже не вспоминал о прошлом, но вдруг в подобранной газете увидел на фотографии Нур вместе с другими такими же странными людьми, как и она. Они прыгали по троллейбусным крышам, люди, разинув рты, глазели на них, и полицейские свистели в свистки и, приставив лестницы, уже карабкались на троллейбусы. Сердце заколотилось в нем. Он сразу узнал ее по глазам, развевающейся гриве волос и характерному жесту рукой, который она делала и тогда, когда они вместе шли к святому Иакову.

Он рассмотрел номер троллейбуса, он отправился туда на следующий день, дождался, когда все сядут в него и он тронется, он взобрался на крышу и станцевал там так же, как это сделала Нур и ее сотоварищи.

Его стащили с троллейбуса, и разъяренная толпа не оставила от него ничего. Только лохмотья и кровь на асфальте. Кровь на асфальте и несколько зубов, которые все-таки где-то совсем в глубине спрятались от посторонних глаз. Но их не нашли и не опознали как принадлежащие ему, и поэтому написали, что этот узбек от народного гнева исчез бесследно, и так будет с каждым узбеком, кто нарушит традиции, он исчезнет и не успеет даже пикнуть, если того не захочет разъяренный народ.

Мать Юсуфа была самой обычной женщиной, с забытым прошлым и судьбой. Ее род принадлежал к дайцам. Всю свою долгую историю род матери Юсуфа выращивал пшеницу, просо, выращивал овец, крупный рогатый скот и разводил лошадей. Одна из ветвей, отходящих от ее прапрапрадеда, занималась торговлей — они возили по старинным путям виноград, фасоль и шафран. Во время нападения погибли все купцы, и эта ветвь прервалась.