– Приходи завтра на ужин, – приглашаю я.

– Хорошо. Спасибо, – отвечает Динни.

Из последних съедобных продуктов, оставшихся в кладовке, холодильнике и морозильнике, я готовлю ужин. Это в последний раз. Что останется, выброшу. Древние пакеты с сухой горчицей, сухой собачий корм, патока в банках с ржавыми крышками, пакетики со смесью для приготовления соуса бешамель. Дом превратится из жилого в необитаемый, из дома в недвижимость. Вот-вот, теперь уже скоро. Я сказала, чтобы он приводил Гарри, если захочет. Это было бы справедливо и правильно. Мне кажется, что я должна позаботиться о нем, поддержать хотя бы немного. Но Динни это почувствовал, нахмурился, а в семь часов появился один. На дереве у него за спиной кричит сова, возвещает его приход. Вечер сегодня тихий, холодный и влажный, как галька на берегу реки.

– Бет немного получше выглядела, когда уезжала, – сообщаю я, откупоривая бутылку, и наливаю вино в два больших бокала. – Спасибо, что ты сказал ей… то, что сказал. О том, что Генри счастлив.

– Это правда, – замечает Динни, делая глоток, на его нижней губе появляется влажная алая полоска.

Подумать только, он знал. Все это время, все годы. Но и он, впрочем, не знает, что сейчас испытываю я, каково это – оглянуться и обнаружить, на какой зыбкой почве, оказывается, стояла до сих пор.

– Это что, кстати? – осведомляется Динни, ковыряя вилкой еду.

– Курица под соусом провансаль. А это – сырные клецки. Салат из фасоли разных сортов и консервированный шпинат. А что? Какие-то проблемы?

– Нет, проблем никаких. – Он озорно улыбается и приступает к еде.

Я цепляю клецку на вилку. Натуральный пластилин.

– Жуть какая. Прости. Повар из меня всегда был никудышный.

– Курица недурна, – дипломатично замечает Динни.

Это так непривычно для нас обоих. Сидеть рядом, есть, болтать просто так, ни о чем. Непривычна сама мысль о том, что мы можем быть вместе в новом, изменившемся мире. Повисает молчание.

– Моя мама сказала мне, что ты был влюблен в Бет… тогда, в детстве. Ты поэтому никому не рассказал, как все было на самом деле? Чтобы защитить Бет?

Динни медленно прожевывает, глотает.

– Нам было по двенадцать лет, Эрика. Но выдавать ее я не хотел, нет.

– Ты до сих пор ее любишь? – Не хочу слышать ответ, но мне важно знать.

– Она теперь совсем другой человек. – Динни смотрит в тарелку, хмурится.

– А я? Я та же самая?

– Во многом, – усмехается Динни, – такая же настырная.

– Я не нарочно, – оправдываюсь я. – Просто не хочу ошибиться. Просто хочу… чтобы все было правильно.

– Ты всегда этого хотела. Но жизнь не так проста.

– Да уж.

– Возвращаешься в Лондон?

– Не уверена. Скорее нет. Я не определилась еще, куда поеду. – Говоря это, я пристально смотрю на него, не скрывая вопросительного выражения.

Динни отвечает на мой взгляд, не отводит глаз, но молчит.

– Клиффорд поднимет бучу, – нарушаю я молчание. – Если ему рассказать. Я знаю, он нас в покое не оставит. Но… я не уверена, что смогу жить дальше, зная то, что знаю, в то время как они с Мэри думают, что Генри умер.

– Они не узнали бы его теперешнего, Эрика, – отвечает Динни, он серьезен. – Это больше не их сын.

– Да о чем ты, конечно, он их сын! Кто же еще?

– Он так долго жил бок о бок со мной. Мы росли вместе. Я менялся и сам это замечал… но Гарри оставался таким же. Как будто его заморозили, законсервировали в тот день, когда камень попал ему в голову. Если уж на то пошло, он скорее мой брат. Он теперь член моей семьи.

– Мы все одна семья, ты забыл? Причем, похоже, в самых разных смыслах. Они могли бы помочь, обеспечить уход за ним… или я могла бы. Поддержать его финансово… или… Он их сын, Динни. И он не умер!

– Но он умер. Их сын умер! Гарри и Генри – разные люди. Они не смогут вырвать его из той жизни, где все ему привычно и знакомо.

– Они имеют право о нем узнать. – Я мотаю головой, я не могу позволить оставить все как есть.

– Ну, и как ты себе это представляешь – Гарри будет жить с ними, запертый в четырех стенах, вести себя прилично? Или они отдадут его в какой-нибудь пансион, где будут навещать его когда захотят, а он проведет остаток дней, уставившись в экран телевизора?

– Так не будет!

– Откуда ты знаешь?

– Я просто… я даже представить себе не могу, каково им приходилось все это время.

Мы надолго умолкаем.

– Я ничего не собираюсь предпринимать и решать без твоего ведома, – обещаю я ему.

– Я тебе уже сказал, что об этом думаю, – говорит Динни. – Если они увидят его таким, как сейчас, это не принесет им радости. А мы не нуждаемся ни в какой помощи.

Он грустно качает головой. Мысль о том, что я заставила Динни грустить, кажется мне невыносимой. Я протягиваю через стол руки, сжимаю его пальцы.

– То, что ты сделал для нас… для Бет… снял тяжесть обвинения… это неоценимо, Динни. Это просто невозможно – то, что ты сделал, – тихо говорю я. – Спасибо.

– Останешься? – спрашиваю я.

Уже поздний вечер. Он не отвечает, но молча поднимается и ждет, пока я покажу, куда идти. Я не веду его в комнату Мередит. Выбираю гостевую комнату на самом верху, на чердачном этаже, где простыни на постели заледенели без человеческого тепла, а половицы недовольно скрипят, когда мы на них наступаем. В этой тишине и мы стараемся не шуметь, а ночь за незашторенным окном превращает нас, когда мы раздеваемся, в серебристо-серые тени. От его прикосновений у меня бегут мурашки и волоски встают дыбом. Динни кажется таким смуглым, темным в этом скудном свете, лицо – сплошная глубокая тень, я не могу ее разгадать. Целую его рот, прижимаю губы к его губам, выпиваю его до дна. Я хочу, чтобы нас ничто не разделяло, чтобы между нашими телами не было ни малейшего зазора. Хочу обвиться вокруг него, как лиана, как плющ, как веревка, и накрепко нас связать. На нем нет ни татуировок, ни пирсинга, ни шрамов. Совершенный, целостный. Его шершавые ладони касаются моей спины. Одной рукой он ерошит мне волосы, запускает в них пальцы, закидывает назад мою голову.

Я закрываю глаза, но вижу всем своим телом – каждое уверенное движение его рук, теплое прикосновение его дыхания, его вес на мне. Высвобождаю из-под него локти. Хочу, чтобы он накрыл меня, раздавил. Сейчас в нем нет ни капли настороженности, колебаний, раздумий. Он хмурит брови, но совсем по-другому, когда подкладывает руку под мои бедра, приподнимает меня, резко толкает. Хотелось бы мне запомнить эти ощущения, запечатлеть их в памяти, чтобы они были со мной всегда, сделать так, чтобы каждый миг от одного удара сердца до другого длился вечно, нескончаемо. Соленый пот на его верхней губе, неразборчивые слова, которые он произносит, уткнувшись мне в волосы. Ничего другого мне не надо.