Наступила настоящая зима. Она решила не мучить напрасно людей и действительно сняла осаду, причём Перрине Грессар какой-то военной хитростью захватил часть артиллерии отступавших арманьяков.

Отправляя её под Ла Шарите, буржское правительство, переставшее слушать «Вестницу Божию», пыталось эксплуатировать по своему усмотрению её лояльность и её героизм; из этого ничего не могло выйти.

* * *

И уже ей старались найти замену. Ещё до знаменитых акций, предпринятых впоследствии на этом поприще Режинальдом Шартрским, этим делом занялся не кто иной как бр. Ришар, тот самый неистовый францисканец, которого столько раз хотели выдать за «наставника» и «руководителя» Жанны. Его ставленницей оказалась некая Катрин из Ла Рошели.

«Катрин я видела в Жаржо и в Монфоконе в Берри» (надо думать, сначала в Монфоконе, перед осадой Ла Шарите, и потом в Жаржо, на Рождество). «Она мне говорила, что к ней приходит какая-то белая дама, одетая в парчу, и велит ей ходить по королевским городам, а король должен дать ей герольдов с трубачами, объявлять, чтоб все, у кого есть золото, серебро или спрятанный клад, приносили их тотчас; и что тех, кто этого не сделает и спрячет своё добро, она узнает и сумеет найти эти сокровища; и всё это будто бы для того, чтобы платить моим ратным людям. На что я ей ответила, чтоб она вернулась к своему мужу, занималась бы своим хозяйством и кормила бы своих детей. А чтобы быть уверенной, я об этом поговорила со святой Екатериной и со святой Маргаритой, которые мне сказали, что вся история этой самой Катрин – одна глупость и вздор. Я и написала моему королю, что скажу ему, как ему поступить. И когда я к нему приехала, я сказала ему насчёт этой Катрин, что всё это глупость и один вздор. Но брат Ришар хотел, чтоб её допустили до дела. Очень остались мною недовольны и брат Ришар, и Катрин. Насчёт похода на Ла Шарите Катрин не советовала мне туда идти, говорила, что слишком холодно и что сама она не пойдёт… Я спросила Катрин, приходит ли каждую ночь белая дама, и сказала, что ради этого хочу лечь с ней в одну постель. Я и легла с ней, не спала до полуночи и ничего не увидала, а потом заснула.

А когда пришло утро, я спросила Катрин, приходила ли белая дама. Она мне сказала, что да, пока я спала, и что она не могла меня разбудить. Тогда я её спросила, не придёт ли белая дама следующей ночью; Катрин мне ответила, что да. Поэтому я выспалась днём, чтоб не заснуть следующей ночью. В ту ночь я опять легла с Катрин и не спала до утра, но ничего не увидала, хотя часто спрашивала Катрин, не идёт ли дама. А она мне отвечала: да, сейчас!»

Если бы Катрин была просто искренна, она не говорила бы Жанне «да, сейчас!», а сказала бы в какой-то момент: «Вот она пришла!» – пусть даже не с тем результатом, с каким Жанна в Шиноне рассказала Карлу VII «всё» про свои видения, которые она видела и ощущала вокруг себя в это самое время. «Если бы знак Катрин был показан так же ясно, как мой, я бы о нём не спрашивала»… Моральный облик этой особы вообще не вызывает никаких сомнений. Меньше года спустя, в августе 1430 г., город Тур был вынужден войти в представление перед королём по поводу каких-то слухов, распущенных Катрин и порочивших доброе имя всего городского населения. С другой стороны, оказавшись в плену в Париже, она во время Руанского процесса дала показания против Жанны, говоря, что «чёрт вытащит её из тюрьмы, если её не будут хорошо стеречь» (Жанне, в общем, смешно, она говорит, что Катрин несёт «один вздор», и она хочет её отправить назад «к её мужу и детям»; а Катерина за это хочет отправить Жанну на горящий костёр). Сама она из рук англичан высвободилась вполне благополучно: по сообщению «Парижского Буржуа», летом 1431 г. она опять находилась на свободе у арманьяков. При всём этом она умела соответствовать генеральной линии буржского правительства.

«Катрин хотела отправиться к герцогу Бургундскому для заключения мира, а я ей сказала, что мира там не найдут иначе как концом копья»…

Жанна продолжает твердить, что «человеческая мудрость» королевской дипломатии есть настоящее безумие, и в этом смысле она наталкивается у короля на глухую стену, хотя Карл VII понимает, конечно, что «заменить» её нельзя ни прохиндейкой из Ла Рошели, ни другими, более безобидными визионерками, – вроде бретонской крестьянки Пьеррон, с которой тоже возится брат Ришар (Пьеррон по ночам видит Господа Саваофа с бородой и в алой ризе; но, в отличие от Катрин, Пьеррон не заявляет, что Жанна от чёрта; наоборот, она искренне верит, что «Жанна хорошая, и то, что она делает, тоже хорошо», – за эту веру она и сама заплатит жизнью). Никакую Катрин, никакую Пьеррон Карл VII всё же не может даже отдалённо приравнять к «ангелу» Шинона и Реймса. Получив корону из её рук, он считает, что может теперь обходиться без неё, что в некоторых отношениях она ему даже мешает, но ангелом-то он её видел, её и никого другого, корону он получил, и кто знает, что будет ещё? Он «перестал поступать по совету Девушки» (чего так боялся Желю), но почести он ей воздаёт. В декабре он возвёл в дворянское достоинство её и всю её семью со всем их будущим потомством по мужской и даже по женской линии, «дабы прославить всевышнюю божественную премудрость за многочисленные и поразительные милости, кои ей угодно было нам оказать через посредство дорогой нам и возлюбленной Девушки Жанны д’Арк из Домреми…, на умножение коих, с помощью божественной милости, мы уповаем и впредь». Вся семья получила имя лилий – «de Lys», но Жанна во время процесса этой новой дворянской фамилии ни разу даже не вспомнила, хотя её братья с этого момента носили её постоянно. Ещё раньше, в начале июля, Карл VII присвоил ей и всей её семье герб: три лилии на лазоревом поле и серебряный меч с золотой рукояткой, поддерживающий золотую корону. Но своим действительным символом она, конечно, продолжала считать белую голубку «по воле Царя Небесного». Нового герба она, по-видимому, никогда даже не носила и его не признавала: «Никакого герба у меня не было никогда; а дан был герб моим братьям, по их желанию, не по моей просьбе и не по откровению». Братьев же, как видно, и герб, и дворянство занимали весьма – они и после её мученичества не постеснялись для поддержания своего положения признать свою сестру самозванкой…

«Я не просила у моего короля ничего, кроме хорошего оружия, хороших лошадей и денег в уплату людям моего конвоя. У меня было пять верховых лошадей на деньги короля, не считая рысаков, которых было семь, если не больше!» (рысаки в XV веке ценились меньше других).

К лошадям у неё была несомненная слабость (она «обожала их», по выражению Персеваля де Буленвилье), и Маргерит Ла Турульд рассказывает, что она и в Бурже ездила верхом для собственного удовольствия. Несомненно, однако, что не все лошади, которые у неё имелись, были куплены на королевские деньги: о её любви к лошадям знали, и поэтому, когда ей хотели доставить удовольствие, ей дарили лошадей; мы видели, что герцог д’Алансон в самом начале подарил ей коня, а в дальнейшем «несколько коней» были ей посланы в подарок герцогом Бретанским.

Некоторые представители клира, набивавшие себе мошну как могли – не только англо-бургиньонское духовенство, но и Режинальд Шартрский, – усматривали тяжкий соблазн в том, что восемнадцатилетняя девочка увлекалась лошадьми, красивым оружием и разноцветными тряпками (но драгоценностей она не носила, кольца она сохранила самые простые, из Домреми, – если бы на ней когда-либо видели драгоценности, это было бы, несомненно, упомянуто во время процесса). И не только её радовало ездить на холёных лошадях, с чеканным оружием, в элегантных золотистых накидках, с голубыми хвостами капюшона, падавшими на спину и немного заменявшими чёрную косу, погибшую где-то в Вокулёре: хотя она ничего не понимала в экономике, она была права даже экономически, считая, что ей нужно было так являться перед людьми. Стоило всё это, во всяком случае, гроши по сравнению с тем фактом, что у людей восстанавливалось доверие при виде чудесного существа, являвшегося в этой «оправе». Советник тулузского муниципалитета был не так уж неправ, когда хотел запросить её о способах борьбы с инфляцией: вовсе о том и не думая, она инфляцию остановила фактически— монета, летевшая в пропасть, стабилизировалась сама собой летом 1429 г.