Главной заботой и главной угрозой для всей Германии, а в особенности, по его географическому положению, для герцога Австрийского, была в это время гуситская революция. Обещать помощь против гуситов, разбивавших одно крестоносное войско за другим, прорывавшихся почти к самому Рейну и раздувавших в пожарах и в потоках крови, может быть, не бессмысленный, но, во всяком случае, беспощадный «славянский бунт», могло быть самым верным способом заручиться дружбой немецких князей. И в венских архивах сохранилось «письмо гуситам», написанное по-латыни от имени Жанны, подписанное Пакерелем и помеченное «Сюлли, 23 марта», т. е. всего за две недели до отправки посольства к герцогу Австрийскому. Современник событий немецкий доминиканец Нидер знал, со своей стороны, что она «посылала в письмах угрозы богемским еретикам»; но с первого взгляда бросается в глаза – и все исследователи в этом согласны, – что стиль «письма гуситам» не имеет ничего общего со стилем Жанны, который и в переводе на латынь никак не мог бы обратиться в такую цветистую риторику:

«Иисус + Мария

Уже давно доносится до моих, Девушки Жанны, ушей и до моего ведома неясный слух, а теперь и постоянный глас народа, как глас Божий, о том, что вы из христиан превратились в еретиков, в слепых язычников и сарацин, упразднили истинную веру и всё, что есть назидательного в богослужении, предавшись возмутительному суеверию, которое вы стараетесь насильственно распространять всеми средствами ужаса и срама, уничтожая святые изображения и обращая святые здания в пепел и прах. Не совсем ли вы обезумели? Какое бессмысленное бешенство вошло в вас? Вы думаете гнать, потрясти, даже искоренить высокую веру, которую всемогущий Бог, Отец, Сын и Святой Дух воздвиг, учредил, возвысил, скрепил высочайшей жертвенной смертью, подтвердил тысячами ран. Лишённые зрения и света очей суть зрячие по сравнению с вами, о вы, первые из слепцов. Или вы полагаете, что останетесь безнаказанными? Не понимаете ли вы, что Бог для того позволяет умножаться вашей скверне, расти вашим заблуждениям, сгущаться вашему мраку, побеждать вашим смертоносным мечам, дабы внезапно, когда вы достигнете вершины безбожия, низвергнуть вас в бездну?

Я же, Жанна Девушка, говоря правду о правде, уже давно приветила бы вас своей мстящей рукой, если бы меня до сих пор не задерживала здесь война с англичанами. Но если я не услышу вскоре, что вы исправились и вернулись в лоно Церкви, я, может быть, оставлю англичан и обращусь против вас, дабы остриём меча искоренить возмутительное суеверие и пресечь или вашу ересь, или вашу жизнь. Но если вы вернётесь к прежнему свету, вернётесь в лоно католического исповедания, то пошлите ко мне ваших послов, – я им скажу, что вам делать. Если же вы ожесточитесь в вашем упорстве, то да будет ваше мужество поколеблено страшным обликом зла, вами совершаемого, и преступлений, которыми вы себя запятнали; ожидайте меня с величайшей человеческой и божественной силой, чтобы воздать вам той же мерой за ваши дела».

Вот что представляется наиболее правдоподобным: ей сказали о дипломатической целесообразности подобного шага; гуситы сами по себе, несомненно, должны были быть ей противны, поскольку она должна была знать, что они не чтут Божией Матери, уничтожают мощи святых, забивают людей кнутами до смерти и вообще зверствуют всячески (она сама пришла совершить огромнейший всемирный переворот, но совсем другой и совсем по-другому, чем те); в результате она велела Пакерелю написать что нужно, и в тексте этого письма всё же есть простая и оглушительная фраза, которая мне кажется произнесённой ею самой, – там, где она говорит, «как власть имущая, а не как книжники и фарисеи»: «Пошлите ко мне ваших послов, – я им скажу, что вам делать» (она, конечно, не сомневалась в том, что послана привести в «подданство Христу» всех христиан, в том числе и тех, которые уже возмутились против Церкви; «до такой гордыни дошла Жанна…», – замечает по поводу всего этого Нидер). Но больше она сама этим делом, очевидно, не занималась, иначе невозможно понять, почему это письмо подписано Пакерелем, когда она умела писать своё имя. Пакерель же, получив от неё какие-то общие указания, в дальнейшем управился сам как умел и как мог – вплоть до заявления, что она, может быть, оставит незаконченной борьбу за освобождение своей собственной страны, чего она сама не написала бы никогда.

Как бы то ни было, дала ли она Пакерелю некоторые общие указания, или же было это письмо составлено для дипломатических целей без прямого участия с её стороны, – и в том и в другом случае несомненно одно: в эти дни, в 20-х числах марта, между её первым письмом Реймсу и вторым она в действительности рвалась вовсе не в бой с гуситами, а к населению северной Франции, которое «так страдало от этих изменников-бургиньонов» и непосредственно звало её на помощь. Когда стало ясно, что военные действия возобновляются, её первая реакция была: «Скоро буду с вами». Потом оказалось, что король ничего не может ей дать, что он «освободит» верные ему города, «как только будет возможно», – неизвестно когда.

Если бы Жанна не была так «неопытна» – о чём сожалеют некоторые современные историки, – она спокойно прождала бы в глубоком тылу за Луарой с марта по октябрь, пока король собрал бы некоторое количество ратных людей; тогда она приняла бы участие по указаниям королевского Совета, более или менее благополучно, в военных операциях последующих лет. Но она была неопытной девочкой, Жаннеттой из Домреми; её интересовали не расчёты королевского Совета, а вселенский переворот, который установил бы «добрый и прочный мир по воле Царя Небесного»; и, говоря словами Желю, между тем и другим «не было общей меры, как нет общей меры между конечным и бесконечным». Теперь произошло то, чего боялись и Желю и Жерсон: буржское правительство предпочло «делу Божию» свою «человеческую мудрость»; оно «остановило течение божественной помощи» именно так, как пророчески писал Жерсон; но если не были выполнены «предупреждения Девушки, относящиеся к королю и к принцам крови, к войску короля и королевства, к духовенству и к народу», то «четвёртое предупреждение, относящееся к самой Девушке», она продолжала выполнять. Она не могла сидеть за Луарой, когда её звали на помощь. И по своей неопытности в марте 1430 г. она пошла одна умирать.

В самых последних числах марта или в начале апреля – не всё ли равно? «В… день марта месяца (дата пропущена. – С. О.), когда король находился в Сюлли, – пишет Персеваль де Каньи, – Девушка, видя, как король и его Совет поступают в вопросах восстановления королевства, и оставшись ими очень недовольна, нашла способ с ними расстаться; без ведома короля и не попрощавшись с ним, она сделала вид, что едет куда-то веселиться, и, не возвращаясь, отправилась в город Ланьи на Марне». Говорят, что Персеваль де Каньи сгущает краски, что едва ли она могла уйти от короля тайком и не попрощавшись. Но о том, что она «не слушала никого», мы знаем вовсе не от Персеваля де Каньи, а от канцлера королевства Режинальда Шартрского, которому это виднее, чем кому-либо; и тогда не всё ли равно, сказала ли она королю или нет о своём решении? «Хроника Турне» пишет, со своей стороны, что король отправил её «с двумястами итальянскими ратными людьми»; в действительности в этом отряде кондотьера Баретта не было как будто двухсот человек и нанят он был, по-видимому, не Карлом VII, а самой Девушкой, когда она уже была в Ланьи. Но не всё ли равно, ушла ли она из Сюлли только со своим личным конвоем из 5 или 10 человек – или Карл VII дал ей отряд из двухсот итальянских наёмных солдат (вместо обещанного «войска ещё более многочисленного», чем летом 1429 г.)? Ив том и в другом случае это значит, что она ушла фактически одна.