Локи кивнул. Чего уж тут не понять? Лучше в отказе, жопой на камнях, чем все те ужасы, что пасторы обещают. А духа хватит, даром что дышать не велено. Знать ничего не знаю, ведать не ведаю, оболгали, силком признание выбили!..

А если про Новый форт спросят? Про Горгау, про подземелье со снарядами? Пулемет, что он в танк затащил – тоже грех? С одной стороны – против власти предержащей, которая известно от Кого, с другой – вроде как за други своя. Хотел уточнить, но поостерегся. Здесь не районный комиссариат, а сама Мать-Тюрьма. А какая первая тюремная заповедь? Не верь, не бойся, не проси!

Верить некому, бояться поздно, просить же он и сам не станет. Бесполезно!

Тем временем соседи, поскребя по грешным телесам ногтями, вновь переглянулись.

И – раз!

Локи включился в общий хор, благо слова сами приходили на ум. Горели факелы, ревели луженые глотки, звенели цепи в лад, и тот, кто когда-то был Хорстом Локенштейном, рассудил, что и здесь повезло. В горних эмпиреях, где праведники маются, таких песен точно не услышишь.

3

Последним, что успела увидеть Мод, была яркая вспышка перед глазами. В коридор, где она помогала делать перевязку, ворвались люди в темных комбинезонах, ударили выстрелы, врач, по-здешнему «medicus», беззвучно осел на пол. Она еще успела подумать, что это неправильно, они же почти победили!..

И – тьма, беспросветная, долгая, словно целая жизнь. Наконец, вокруг посветлело, и Мод сообразила, что может дышать и даже шевелить губами.

– Где… Где я?

Веки тяжелы, словно свинец, но она все-таки сумела открыть глаза. Гладкие светлые стены, плоский светильник на потолке. Почему-то подумалось, что она снова в своей камере, в блоке № 25.

– Все еще в грешном мире, дочь моя, – ответил знакомый голос. – Пусть вы и немало постарались, дабы его покинуть.

Монсеньор епископ сидел рядом с ее койкой и перебирал четки. На указательном пальце – перстень с фиолетовым, в цвет сутаны, аметистом. Шапочка-пилеолус поверх редковолосой седой головы, внимательный взгляд маленьких глаз. Мод попыталась поднять правую руку, но не смогла. В запястье впилась сталь.

– Кажется, попала в плен, – горько усмехнулась она. – Что-то мне не везет!

Четки дрогнули. Епископ внезапно улыбнулся.

– Не гневите господа, дочь моя. Вам очень и очень повезло. Вы живы – в отличие от иных инсургентов. Не смею хвалиться, но довелось прибегнуть к силе Церкви и ее авторитету, чтобы вас, неблагодарную мятежницу, взяли сюда, на транспорт. Прочим повезло меньше.

– Мы не в Монсальвате?

Она попыталась привстать, но увидела лишь маленькую каюту с глухими стенами. Места как раза на одну койку и на один железный табурет, на котором и устроился ее фиолетовый спутник.

– Монсальвата более нет, дочь моя. Инсургенты в злобе своей возмогли прорваться на третий уровень. Это уже очень опасно, пункт управления находится совсем близко. Пришлось прибегнуть к мерам крайним. «Destruam et aedificabo»[43] – сказано в Писании. Мы же воздвигли и разрушили, не отдав твердыню нашу на поругание врагу.

Мод помотала головой, отгоняя подступивший ужас. Разрушили? Значит, всех, кто был с нею рядом, уже нет? И раненых нет, которым она пыталась помочь? И храбрых парней, которые бросались под пули? А Вероника Оршич? «Полярная звезда» должна лететь на Землю, но вот успела ли?

– Неблагодарная мятежница, – сдерживаясь, повторила она. – А за что мне вас благодарить? Вы чужаки, марсиане, никто вас сюда не звал! Вы не пришли с миром, вы стали помогать Гитлеру!

Епископ невозмутимо кивнул.

– Qui audivi, et cogitavi ut audiam![44] Дочь моя! В молодые годы я был горяч и сомневался в мудрости ушедших. Те, что открыли нам, беглецам, путь на Клеменцию, завещали никогда и ни в чем не доверять оставшимся на Земле. Господу в безмерной милости его угодно было отделить агнцев Божиих от козлищ диавола. Мы – «чистые», вы же родились во грехе и грешными сойдете в ад. И не помогут вам пророки и праведники, ибо изгоняете вы их или же предаете смерти. Но сейчас речь не о тех, кто остался за краем небес, а о вас, мадемуазель Шапталь. Вы нарушили обещание, вами же данное…

Обещание? Она попыталась вспомнить. Их последний разговор в кабинете некоего «господина министра». Она тогда сказала…

– «Я и мои спутники – разумные люди. О том, что с нами случилось, мы не скажем ни слова. Нам вполне достаточно приключений», – напомнил тихий бесцветный голос. – Перед нашей встречей перечитал протокол… Признаюсь, я вам поверил и выступил ходатаем пред властью светской. За все должно отвечать, дочь моя!

Она попыталась улыбнуться.

– Зато мы освободили Веронику Оршич!..

– …И погубили множество иных. Подумайте о душах, ныне представших перед Судом, и ужаснитесь их участи. А заодно поразмыслите о своей. Я помолюсь за вас, дочь моя. Да услышит мои слова Тот, Кто вечно бдит над нами!

* * *

Голова кружилась, руку сжимала сталь, но думать было можно. Мод смотрела в белый плоский потолок и вспоминала, день за днем, то, что случилось с нею и со всеми остальными. Крылатый парень по прозвищу Лейхтвейс, короткая шифровка, потом разговор с Пьером Вандалем. Тот вначале растерялся, пытался отговорить. Чуть не поссорились и на этот раз. Семейная жизнь складывалась непросто, черные стрелки то и дело сталкивались, цепляясь друг за друга, небо-циферблат меркло, ключи в ее маленькой сумочке теряли голос. Все-таки не поссорились, и Пьер поцеловал ее на пороге.

Новой картины не будет, высохнут краски в тюбиках, она не встретится с Ростиславом Колчаком, чтобы рассказать о том, что случилось в давние годы на острове Беннета. Ее последнее дело…

Пожалеть? Матильда Шапталь, внучка своего деда, сама выбирала путь. Жизнь – это когда не боишься ошибиться. Нет! Просто – не боишься!

«Все прочее – литература!»[45]