Даже для цепких и хозяйственных жен богатых советских писателей эвакуация была тяжелым испытанием. Теснота, скученность на поездах и пароходах. Высокие цены, по которым приходилось покупать самые простые продукты: крестьяне-колхозники, сообразив, что имеют дело с обеспеченными и наивными людьми, заламывали непомерно много. Со своей стороны, богатые писательские жёны скупали еду в огромных количествах, взвинчивая рыночные цены: “Для некоторых не было предела, не останавливали никакие цены. Бочками скупали мед”978, – пишет Наталья Громова в своей книге, посвященной эвакуации писателей.

В то же время эвакуировались и небогатые люди, у которых не было возможности запастись продуктами на всю дорогу из Москвы на Волгу, на Урал, в Среднюю Азию. Для небогатой и непрактичной Цветаевой дорога не сулила ничего доброго.

Цветаева и сама сомневалась: нужна ли эвакуация? Не будет ли хуже? Лидия Либединская узнала, что должна плыть с Мариной Ивановной на одном пароходе. Несколько раз они созванивались. По словам Либединской, голос у Цветаевой “был неуверенный, и порой мне казалось, что она колеблется, надо ли ехать”.979

7 августа Муля Гуревич и переводчица Нина Гордон пришли к Цветаевой на Покровский бульвар: “…в комнате был полный разгром, посреди пола лежали дорожные мешки, чемоданы, и Марина Ивановна нервно запихивала в них вещи без всякого разбора, что попадало в руки. Мура дома не было”.980 Они стали убеждать Цветаеву, что нельзя уезжать в спешке, без денег, но с огромным багажом. Если уж ехать, то надо подготовиться, продать часть вещей в комиссионном магазине, выручить хоть немного денег. Поезда и пароходы еще не перестали ходить, Москва не окружена, немцы далеко. Спешить некуда. Им показалось, что Цветаеву удалось успокоить и даже убедить.

Обстановка как будто располагала к тому, чтобы остаться. Неожиданно решился квартирный вопрос. Еще в начале июля Цветаева вместе с адвокатом Барским спешно искала новую квартиру. Хозяин квартиры на Покровском с семьей вернулся с севера, и до 1 августа Цветаевой с сыном надо было освободить комнату. Потом выяснилось, что до 1 сентября. Но в Москве из-за военного положения ужесточили режим прописки, ограничили свободу передвижения. Фактически можно было остаться в квартире на Покровском, но для Цветаевой всё это уже не имело значения. Ей казалось, что она спасает сына, увозит его от смерти. И ее уже не могли остановить ни ультимативные требования самого Мура, ни рациональные аргументы Мули, ни доводы собственного разума. В конце концов Мур подчинился. Возможно, потому и не было его в квартире 7 августа, когда Муля и Нина приезжали уговаривать Цветаеву остаться. Он решил, что просто снимает с себя всякую ответственность за решение матери. Как мы заметили, при всей своей строптивости, ироничности, независимости он был довольно-таки послушным сыном. “Ничего нельзя было сделать”, – горько сетовал Мур уже на борту парохода.

Накануне отъезда они должны были выписаться из квартиры на Покровском бульваре, то есть потерять драгоценную московскую прописку. После начала войны прописаться в Москве стало трудно, Мур убедится в этом всего через пару месяцев. Часть его вещей оставили в Мерзляковском переулке у Елизаветы Яковлевны. Чемодан с рукописями Цветаева хранила в Конюшках, у Тарасенковых. Но Анатолий Кузьмич ушел на фронт, Мария была на девятом месяце беременности. В случае массовой эвакуации ее отправили бы в первую очередь, и тогда квартира останется без хозяина. А за Тарасенковыми давно шпионил местный дворник, писал на них доносы и очень надеялся пожить в их квартирке. Сама же Белкина и посоветовала Цветаевой перепрятать архив, найти более надежное место. Как известно, Марина Ивановна такое место нашла – у поэта Бориса Садовского. “Тягловой силой” был Мур. Ему поручили тащить тяжелый чемодан в Новодевичий монастырь. Там, в подклете Успенского храма, и жил поэт. Садовский считал, что настали последние времена и осуществляются пророчества из “Откровения Иоанна Богослова”. Монастырские стены вряд ли спасли бы от четырех всадников Апокалипсиса и от нашествия народов Гога и Магога, но для хранения бумаг Цветаевой оказались достаточно надежны. Кроме того, у Садовского оставили часть домашней библиотеки. В частности, собрание сочинений Марселя Пруста, “Алису в Стране чудес” и “Алису в Зазеркалье” Льюиса Кэрролла, “Необыкновенные рассказы” Эдгара По, всё на французском. Наконец, там же остались черные кожаные сапоги Мура и его бежевое пальто, то самое, лохматое, плюшевое.981

8 августа 1941 года Цветаева и Мур добрались до Речного вокзала, где пришвартовался пароход “Александр Пирогов”. Ехали с довольно приличным багажом. Казалось бы, много ли могут поднять и увезти с собой женщина и подросток? Оказывается, не так уж мало. Им, конечно, помогали и погрузиться на пароход, и перенести вещи с “Александра Пирогова” на пароход “Советская Чувашия” (дорога до Елабуги была с пересадкой). В сентябре Мур будет продавать свои вещи и вещи Цветаевой, но их будет так много, что он еще намучается с этим багажом.

На Речной вокзал их пришел провожать художник Лев Бруни с невестой своего сына Лидией Толстой. Она и оставила об этом дне воспоминания: “Лёвушка, вот рис кончится, что будет? Рис кончится…” – спрашивала Цветаева Бруни. У нее была с собой наволочка, наполненная рисом, – основа их с Муром питания в скором будущем. Чуть позже приехал провожать Борис Пастернак, а еще позднее – Илья Эренбург. Его присутствие особенно интересно. Ведь если верить свидетельству Дмитрия Сеземана, то Цветаева однажды назвала его “негодяем”.

Мур был тогда очень зол и на мать, и на свою судьбу. Даже его, убежденного оптимиста, мучили мысли о скором будущем, о завтрашнем дне, который не сулил им с матерью ничего хорошего: “Боюсь, что эта татарская антреприза дорого нам обойдется”982, – написал он еще за неделю до отъезда. Он и не предполагал, как дорого… Может быть, всё было бы иначе, если бы Мур сумел убедить Цветаеву остаться в Москве. 29 и 30 августа Цветаева будет разрываться между желанием уехать поскорее в Чистополь или все-таки остаться в Елабуге. Она уже сама попросит Мура сказать свое “решающее слово”. Но Мур, уставший от домашних скандалов, откажется “это «решающее слово» произнести”: “…не хочу, чтобы ответственность за грубые ошибки матери падала на меня”.983 Это написано за сутки до ее смерти. Как знать, скажи он это слово, может быть, всё было бы иначе.

С другой стороны, Цветаева всегда верила в неотвратимость рока. Много лет назад, узнав о самоубийстве Сергея Есенина, она писала:

Когда немцы оккупируют Чехословакию, Цветаева напишет свой знаменитый впоследствии цикл стихов “К Чехии”. Она не прогнозирует, но предчувствует новую мировую войну. Неизбежную катастрофу, от которой нет спасения.

За год до смерти, в разгар безуспешных поисков новой квартиры, она записывает: “Никто не видит – не знает, – что я год уже (приблизительно) ищу глазами – крюк, но его нет, п ч везде электричество. Никаких «люстр»… Я год примеряю – смерть”.984