Куда, в какую сторону, по каким наслоениям стоит начать разматывать ту ниточку, о которой говорила Мелани? От какой точки отсчета?…

И она вспомнила: ей семь лет.

Она сидит на полу и старательно выводит «плакат»: «Люди, вы свободны!». В дверях стоит отец, за ним — мужчины, вышли из-за стола, чтобы посетить «детскую». Она быстро дорисовывает бабочки и прикрывает «плакат» ладонями — от их смеха, от их взглядов, от того, как они одобрительно похлопывают отца по плечу: «О! Агитатор растет!» — и предлагают использовать этот детский рисунок «в печати». И его отчаяние, которое видит только она. Видит не глазами — а чем-то другим, что важнее глаз.

Чувствует: ему неловко.

Он сделал что-то такое, отчего — смущается. Отчего они ссорятся с мамой. Очень тихо. Но она это тоже слышит. Не ушами. Кожей.

И поэтому защищает ладошками свой плакат от чужих глаз и смеха.

Когда выросла — а выросла, как о ней говорили, «суперинтровертом», — начала думать, что все, что происходит вокруг, — такая же ложь, как и смех.

Что люди не должны ходить строем, сидеть на собраниях и единогласно подбрасывать руки, совместно осуждая или одобряя что угодно.

Что «кухонные» разговоры не должны отличаться от того, о чем говорят на том собрании.

От этого еще больше замкнулась в себе, не находя выхода мыслям: мать была слишком занята работой, отец — нахмурился и запретил говорить о том, что ее «не касается».

Поэтому единственно настоящим, для чего, как ей казалось, стоит жить, стала любовь.

Любовь могла существовать только в ее маленьком замкнутом мире. Но и этот мир был нарушен. И ей все стало безразлично — где, как и с кем жить, что есть, как зарабатывать на хлеб насущный, кого иметь в своем окружении и, наконец, где и как закончить свою земную эпопею.

Двое суток безвылазного сидения перед экраном монитора неожиданно вернули ей истину: существует другая любовь, которая способна перекрыть и выломать ее из ее маленького мира.

Это — любовь к стране, в которой родилась, а все остальные — маленькими волнами вливаются в ее огромный «девятый вал».

Если бы она осознала это раньше, мог бы так долго тянуться для нее «сон во сне»?! С его параллельными приятными, уютными реалиями, в которых пахнет кофе, океаном, цветами, краской, чистыми шелковыми простынями, виски «Гленморанж» и тысячелетней пылью Донробина.

Все это оказалось прекрасным временным заменителем всего настоящего, что было в ней с тех пор, когда она поставила восклицательный знак под фразой: «Люди, вы свободны!»…

…На ватных ногах она ходила из конца в конец своего роскошного — и тем не менее временного и чужого! — жилища и шерстяной белый ковер горел под ее босыми ступнями. Ведь там, в ее родном городе, в ее стране горел совсем другой костер, чем в ее камине.

И ее бывшие однокурсники, которые называли ее Лисой, держали оборону под градом пуль, действием подтверждая ее детские слова.

Получалось так, что талант, за которым она пряталась годами, только наслоил на ней защитный панцирь.

Но теперь он оказался ненужным.

Ливень любви содрал его вместе с кожей…

* * *

— Вы действительно хотите лететь в Киев, миссис Маклейн?

Девушка из филиала посольства вопросительно посмотрела на Энжи, словно та заказывала билет на Луну.

— Да.

Девушка посмотрела в монитор.

Энжи напряглась.

Вот сейчас и решится судьба: если ее разыскивает Интерпол, это станет ясно через мгновение. И ее раздвоенный нынешний путь станет одной дорожкой — в американскую тюрьму.

Но она готова двигаться в любую сторону, чтобы не остывать в своем стеклянном сне.

Девушка оторвалась от монитора, повернулась к ней с приветливой казенной улыбкой, вынула из ксерокса распечатку, протянула Энжи:

— Можете заказывать билет, миссис Маклейн.

Итак, никто ее не ищет…

— Спасибо.

Энжи встала, положила документы в пластиковый файл, направилась к выходу.

Услышала, как девушка сказала своей напарнице:

— Наверное, соскучилась по адреналину…

…Один день в ожидании рейса пришлось провести в Эдинбурге.

И, так же, как тогда, когда прилетела в Шотландию, у нее с собой было мало вещей: только шерстяная клетчатая куртка, кроссовки и шерстяная шапка с длинными завязками.

Она не возвращалась.

Она просто ехала туда, где должна была быть.

…«Если я устану от жизни, если иметь выбор, где закончить свои дни, я вернусь! Даже если буду жить на другом конце света…»

Вечером позвонила своей единственной подруге — миссис Страйзен.

— Мел, дорогая, я еду домой!

— Слава Богу! — услышала в ответ. — Я соскучилась по тебе…

— Мел, ты не поняла!! Я еду домой! В Киев. Завтра утром.

Трубка булькнула и запнулась, будто потеряла сознание.

И Энжи почувствовала, как с бумажным шорохом рвется пополам ее душа.

— Мели, Мел… Я не могу сидеть здесь, возле твоего камина. Пойми и прости!

Помолчала, ожидая родной голос.

И дождалась.

Он был хрипловатым.

Представила, что где-то рядом с Мели впитывает каждое слово Железная Ворона, насторожив оба уха.

— Ты действительно считаешь, что твое присутствие там что-то изменит?

— Да, — сказала Энжи. — Важны каждые руки…

Улыбнулась и добавила:

— Кажется, я разгадала, что написано на твоем «пиктском» гобелене…

— Что?

— «Свобода или смерть!»…

— Это тупой идеализм! — гневно прокаркал голос. — Или — прихоть…

— Мне плевать, как это называется! — огрызнулась в ответ. — Я еду — и точка. Извини за пафос, но это — моя родина.

И добавила после паузы:

— Кстати, и твоя тоже…

Трубка снова булькнула, будто миссис Страйзен глотнула своего любимого «Гленморанжа».

А потом она сказала:

— Оставь ключ под ковриком…

Это могло означать все, что угодно.

Все, что угодно, кроме одного: осуждения.

— Я люблю тебя, Мели…

— Оставь ключ под ковриком…

* * *

…Память тела, о которой она думала много лет назад, действительно существовала!

Это была та память, которая позволила ей без помех и лишних вопросов доехать в экспрессе из аэропорта до Левобережной, пересесть на метро, выйти на станции «Крещатик» и подземным путем перейти на «Майдан Независимости» — «к трубе», ведущей наверх.